Юрий Козлов - Воздушный замок (Журнальный вариант)

Андрей подумал: спроси он тогда шефа — а что, церковь с синими, как небо, куполами тоже была формальностью? — шеф бы ответил, что, конечно же, была! Церковь, ответил бы шеф, — атом, электрон уходящей материи, распадающегося бытия. Когда распадается материя, рушатся прежний мир и уклад, ответил бы шеф, кто тогда считает эти крохотные электрончики, эти лоскуточки, эти выдернутые нитки на закройном столе истории? «Тысячу раз верни мне возможность выбора, Андрюша, — сказал бы шеф, — и тысячу раз я бы не оставил этой церкви. Мы кроим новый костюм, Андрюша! Так зачем, спрашивается, пришивать к нему старые аляповатые пуговицы?»

…По-прежнему у входа в метро стоял Андрей, всё ещё собираясь в пивную. Там, над Москвой-рекой, должно быть, гуляет ветерок, прохладно. Здесь же вдруг стало слишком душно. Солнце разогнало облака, но воздух оставался сырым. Андрей подумал, что дочь, наверное, уже сдала экзамен и теперь ждёт не дождётся, пока освободится нестриженый голубчик.

Дома под солнцем как бы обновились, задышали глубже. Ещё краше стали идущие по проспекту весенние девушки. Андрей тоже попытался вздохнуть поглубже, но… не смог. Он вспомнил, как и детстве иногда казалось, что какая-то загадочная рука протягивается из вселенной и как бы трогает самую его душу, как бы кладёт на неведомые весы его дела, мысли, мечты, поступки, — взвешивает, а потом легонько снова сталкивает в жизнь. Дескать, живи, но знай: есть над тобой высший надзор! Став старше, Андрей смеялся над своим персональным «мене, мене, текел, упарсин», дивился странной аналогии детских мыслей и грозных огненных слов, начертанных в разгар пира на стене дворца вавилонского царя Валтасара. Слова эти, как известно, объявляли царю, что бог исчислил царство его, положил ему конец, жребий Валтасара взвешен на весах, разделено и само царство Вавилонское… Андрей подумал, что тогда, в детстве, он испытывал смутную тревогу, потому что не знал: хорош он сам или плох! Правильны или нет его мысли? Не давала знака рука, улетающая в своё световое царство. И сейчас, стоя у метро, Андрей почувствовал, как тронула его неведомая рука. Она, она, оказывается, и была той несвободой, не поддающейся разъятию-разложению. Над ней, это лишь над ней Андрей был не властен. На сей раз всё было по-другому. Один, совершенно один стоял Андрей около метро, чувствуя, что всё, чем он жил до этого момента, теряет смысл. «Да есть ли я?» Андрею вдруг захотелось вернуться в прошлое, прижать к себе Анюту — и не отпускать, не отпускать! Теперь он знал, почему мерцают из прошлого золотистые глаза Анюты. Не девочку-школьницу бросил Андрей, а впервые предал тогда живую человеческую душу! Впервые ступил тогда в тень и со временем сам превратился в тень. «Да жив ли я?» Андрею хотелось плакать по отцу, одиноко коротающему дни на даче, по своей жене, по Володе Захарову, по… всем людям, по всей жизни… «Вот оно, — едва сдерживал слёзы Андрей, — единственное, над чем нельзя быть свободным! Иначе — тень! Но только зачем, зачем мне всё это? Сейчас-то зачем?»

…Ещё светили из прошлого золотистые глаза Анюты. Ещё чудилась на месте серого уродливого здания виденная лишь на старых рисунках и фотографиях церковь. А река уже замедляла бег.

По-прежнему у входа в метро стоял Андрей, вглядываясь в реку. На берегу возник ласковый старик сторож, умерший сколько-то лет назад под вишней на скамейке, положив рядом кривые садовые ножницы. Пустыми глазами смотрел старик мимо Андрея и ласково кивал головой. Андрей вновь, как в детстве, подумал, что старик кивает не ему, не отцу, который знал старика лучше, не солнцу, не природе, не насекомым и… вообще не людям.

Но тогда кому, чему?

…На берегу реки стоила дочь и молча смотрела на Андрея…