Сергей Кузнецов - Шкурка бабочки

Оля нагибается к ней, берет за руку, накрывает ладошку своими большими, ухоженными ладонями, над которыми два раза в неделю трудится маникюрша Лиза, делая ванночки, обрезая кожицу по краям лунки, полируя и покрывая лаком. Накрывает своими ладонями, заглядывает в глубокие, черные Ксюшины глаза и говорит:

– Девочка моя, Чикатило никто не провоцировал, был совок, все было тихо, и что? – пятьдесят с чем-то трупов. Мы же обе читали: Оттиса Е. Тула и Генри Ли Лукаса никто не провоцировал, а они хвастались, что убили свыше пятисот человек. Во времена Жиля де Рэ не было не то что Интернета, но, кажется, даже газет – и что, помогло это бедным детишкам? Не бери в голову, Ксюша, мы делаем все правильно. Это – твоя работа, ты – редактор онлайн-газеты, ты делаешь новости. Ты вспомни, каждый раз, когда террористы захватывают заложников, прессу обвиняют в том, что, если бы журналисты не поднимали шум, ничего бы и не было.

– Может, так оно и есть? – говорит Ксюша.

– Нет, – отвечает Оля, – я вот думаю, как раз наоборот: если кто-то хочет известности, хочет произвести эффект, его ничего не остановит. Если не писать про террористов, они будут отравлять водопровод и взрывать атомные бомбы. Если этому маньяку в самом деле было нужно, чтобы о нем знали, он начал бы убивать в два раза чаще, в три, в четыре, с еще большим зверством. Чтобы и без всяких газет пошли слухи. Так что мы делаем хорошее, нужное дело. Не бери ты их в голову, враги человека – ближние его, мой Влад тоже не подарок, сама знаешь. Главное, ты помни: твои родители должны тобой гордиться. Просто обязаны.

Я, конечно, могу сказать, что я горжусь тобой, думает Оля, но вряд ли это тебе поможет. Ты ведь хорошо знаешь, что я люблю тебя, и горжусь тобой, и счастлива быть твоей подругой – но, увы, я только твоя подруга, я вовсе не твоя мать, а ты – не моя дочь, потому что откуда бы у меня взяться такой взрослой дочери?

Снова звонит телефон, я скажу, что тебя нет , говорит Оля. Нет, нет, я подойду – убегает в комнату, возвращается, пожимая угловатыми плечами:

– Это папа. Сказал, что слышал про меня по радио, и я молодец.

– Вот видишь, – говорит Оля, а Ксюша думает, что папина похвала недорого стоит, сам-то он так ничего в жизни и не добился, так что вряд ли может судить о том, насколько успешна его дочь. – Вот видишь, – повторяет Оля и находит у Ксюши в шкафу бутылочку «Бейлиса», которую сама и привезла в прошлый раз, а там осталось как раз на две рюмки, – так что давай выпьем за Новый год, за наш успех, за то, что все будет хорошо, все сбудется в новом году.

Раздвигают кровать, Оля выходит из душа, закутанная в запасную простыню вместо полотенца, включает Ксюшин фен, и ее высветленные волосы танцуют вокруг головы. Если четыре дня не ходить на работу, растворяются морщинки на лбу, черты лица смягчаться, и даже если глянуть в большое зеркало в ванной на другом конце Москвы, увидишь, что время чуть-чуть, а отступилось от тебя, Ольги Крушевницкой, женщины тридцати пяти лет, которая хотя бы раз в год должна забывать, что она успешный IT-менеджер, настоящий профессионал, специалист по числам.

Пока она сушит волосы, Ксюша стоит в ванной, заперев за собой дверь и закусив губу. Оля сказала, что поздно, не хочется ехать домой, и Ксюша сказала конечно, оставайся , и теперь злится на себя, потому что неудобно при Оле включать вибратор, совсем уж неудобно доставать из ящика зажимы для сосков. Она подходит к полочке, берет косметичку, расстегивает молнию, вынимает маленькое зеркальце, заворачивает его в полотенце и разбивает о край ванны. Потом, сев на пол, выбирает самый острый осколок и со всей силы втыкает во внутреннюю поверхность бедра.

Оля уже высушила волосы. Она смотрит на свитер, висящий на стуле, и видит черное пятно там, где расплылась Ксюшина тушь. Вот ведь странный рисунок, думает Оля, не то Туринская плащаница, не то – тест Роршаха.

В бетонном подвале, на маленьком клочке земли вокруг моего дома, иногда – в подмосковном лесу или в лифте, я пытаюсь рассказать о себе людям. Если бы я был писателем, мне помогали бы слова. А так мне помогает нож, скальпель и паяльная лампа.

Но эти девушки, такие красивые, такие трогательные в своей беззащитности, все еще невинные, несмотря на то, что теперь начинают занимаются сексом лет в четырнадцать, – они ничего не понимают. Они спрашивают «почему я?», они думают в этот момент о себе, о своей неизбежной смерти, они не могут понять, что происходящее с ними, возможно, касается всего мира даже больше, чем их самих.

Они с детства воспитаны в вере, что мир прекрасен и мудр. Глянец журналов, мерцание телевизора, ежедневная ложь газет – все это скрывает правду, но не правду о терроре, коррупции или воровстве, нет, правду о том, что мир наполнен страданием, как свежевырезанная ямка – кровью.

Это неправда, что, убивая, забываешь обо всем. В каждый момент моего существования я осознаю: все, что я делаю – абсолютно чудовищно. Но это не останавливает меня – и потому мое существование само по себе доказывает: с миром что-то не так. Я думаю, если бы меня не было на свете, мне самому было бы легче принять этот мир.

И, значит, все, что я хочу – это разрушить ложь, сказать так, чтобы люди не могли больше делать вид, будто не слышат меня. Чтобы они не могли больше жить, будто не знают. Я отрезаю соски, распарываю брюшину, паяльной лампой растапливаю жир еще живых тел – и это мой способ говорить.

Я кричу их голосом, я посылаю их свидетельствовать о моей боли и муке, о мире, в котором я живу. Я разрезаю кожу, словно распарываю завесу фальши и вранья. Я вынимаю горячие почки, печень, сердце, словно голыми руками достаю до кровоточащей сердцевины бытия, до места, где нет лжи, где страдание и отчаяние уже ничем не прикрыты. Крик превращается в вой, потом – в стон. Это – самые искренние звуки. Боль не знает лжи.

Но они все равно ничего не понимают, а потом все кончается, ниточка рвется, чужая жизнь скукоживается под руками, как шкурка бабочки, – и даже если они успели что-то понять, понимание умирает вместе с ними. Может быть, оно и убивает их. Иногда я думаю, что никто не в силах перенести такой боли. Иногда я удивляюсь, что сам еще жив.

Эти девушки, такие красивые, такие трогательные в своей беззащитности, ничего не понимают. И я живу надеждой, что, может быть, кто-нибудь из читателей утренних московских таблоидов с леденящими душу подробностями о новой жертве московского маньяка , что да, кто-нибудь из них меня поймет. Потому что, когда по дороге на работу читаешь в газете о том, что найдено тело восемнадцатилетней девушки, вокруг шеи которой обмотаны ее собственные кишки, а отрезанная кисть вставлена в разорванное влагалище, – когда ты читаешь это, что-то должно измениться в мире вокруг, разве нет? Ведь нельзя закрыть газету, словно ты прочитал статью об очередном футбольном матче, выборах в Думу или подробностях нового романа местной поп-звезды?