Д'Арси Найленд - Ширали

- И что тогда случится? - спросил Маколи. - Что случится, если я не явлюсь в суд?

- А как вы полагаете? - Батгет вздернул подбородок. - Если вы не явитесь, то суд вынесет решение передать ребенка вашей супруге. Конечно, если не возникнет сомнений в том, что она способна о нем заботиться. Обычно таких сомнений не возникает.

- Но она живет с любовником! - крикнул Маколи.

Батгет равнодушно поднял брови.

- Это довод несерьезный. Точнее - вообще не довод. Она может быть при этом хорошей матерью. А это единственное, чем интересуется суд. В своих решениях он руководствуется лишь заботой о благе ребенка.

Маколи задумался, понурив голову.

- Вы, как видно, все до тонкостей знаете, - сказал он. - Так не скажете ли заодно, отложат дело, если я не приеду в пятницу?

На сей раз Батгет несколько замешкался с ответом.

- Точно не скажу, - ответил он. - Но скорее всего не отложат. Допустим, я вас не нашел. Ваша жена… то есть подательница заявления или истица, - тут же поправился он, - сообщит суду, что ей не удалось определить ваше местопребывание. Суд в этом случае имеет право отменить формальную процедуру вручения вам повестки.

- То есть ей все карты в руки?

- В каком-то смысле. Более или менее, да.

- Но слушайте! - крикнул Маколи. - Девочка-то в больнице. Ее жизнь на волоске! Моя жена это знает. Как же она может, понимая, что тут сейчас происходит, затевать все это?

Батгет с достоинством вздернул голову и сразу стал дюймом выше.

- Не будучи знакомым с обстоятельствами дела и не будучи знакомым с участниками его, - сказал он, - боюсь, я не смогу вам ответить.

- Ладно, - рассеянно проговорил Маколи, как видно, решив прекратить разговор. - За мной стаканчик. Как-нибудь при встрече.

Он должен был все обдумать, обдумать основательно и быстро. Новость вывела его из состояния тупого бессилия, пробудила прежнего задиру и бунтаря. Вызов расшевелил его, растормошил - теперь Маколи рвался в бой. И в то же время это сообщение было столь несовместимо с его понятиями о порядочности, со всем тем, что он знал о Маргарет. Он не мог себе представить, как, получив его телеграмму, жена тут же хладнокровно поспешила к адвокату сообщить его адрес. Он не представлял себе, как может женщина, тем более женщина, у которой умирает ребенок, вести себя таким образом. Из-за бедной малышки они грызутся, как две собаки, не поделившие между собою кость: но у собак цель одинаковая, а у них с Маргарет - совсем различные. В этом он убежден. И все же непонятно, что за толк ей от победы, если девочка умрет? Ну выиграет она дело, а что дальше?

И тут у него мелькнула новая мысль, он увидел все в ином свете, и поведение жены теперь уже не представлялось ему бессмысленным. Он вспыхнул, обожженный неожиданной догадкой, но его разум отказывался ее принять.

Лишь одно он знал: вызов брошен, нужно драться.

Он пошел в больницу и сообщил, что уезжает в Сидней. Надолго ли, он не знает, но будет поддерживать с ними связь. Сиделка дала ему телеграмму. Он вскрыл ее на улице и прочел:«Глубоко опечалены. Сообщи, чем можем помочь. Лили Макреди».

У него потеплело на сердце.

Затем он отправился в полицейский участок, вкратце рассказал, как обстоят дела, и спросил, нельзя ли у них оставить вещи. Ему ответили, что лошадь и двуколка могут пока постоять у них на дворе, а свэг пусть себе спокойненько лежит в участке.

Маколи вынул из мешка то, что нужно было взять в дорогу: рубашку, носовой платок, пару носков, флакон с маслом для волос и зубную щетку, завернул это в кусок оберточной бумаги и связал бечевкой.

В поезде он мог думать только о том, что оставил позади и о том, что его ожидало. Воображение измучило его. Ему не следовало уезжать. Ему непременно нужно в Сидней. А он все еще здесь, скованный по рукам и по ногам временем и пространством. Стук колес разговаривал с ним.

Он твердил:«Ты не уйдешь, ты не уйдешь… Сегодня вечером она умрет. Сегодня вечером она умрет… Ты отнял мою жизнь, ты отнял мою жизнь…»

Колеса тарахтели, постукивали, стонали, скрежетали. Измучив его, застращав, вдруг говорили:«Держись, что есть сил, держись, что есть сил… не распускайся, не распускайся…»

Он отогнал преследовавшие его картины: стерильная больничная чистота, белые крахмальные халаты запах карболки и лекарств; перед ним предстал зал суда во всем своем суровом величии: высокие окна, холодный, гладко отполированный пол; лица у всех сидящих как на похоронах; звучали голоса, что-то говорили; затем пришел его черед говорить, и все ждали, а он не мог произнести ни слова, У судей и адвокатов неприветливый вид, чувствуется: понять его они не способны, каждое произнесенное в их присутствии слово кажется неубедительным и глупым даже ему самому.

И все-таки он что-то говорит… из чистого упрямства. Даже зная, что обречен на провал, он решил не сдаться без борьбы, вцепиться им в глотку; и слова, которые он говорит, - правда, их никто не может опровергнуть.

Я ни разу не ударил эту девочку. Наверное, я обходился с ней иногда сурово или грубо, но я никогда не обижал ее. Сперва она была чужая, потом приросла ко мне. Я думал, что она мне не нужна, лишь я ей нужен. Но оказалось, я ошибался, Она заставила меня опомниться. От нее я узнал: жить на свете не так-то просто, и часто к тому времени, как человек научится жить, жить ему уже некогда. Я стал ее семьей. Не бог весть что за семья, но она не жаловалась. Она меня стреножила. Заарканила, не отпускала ни на шаг. Я не боялся, что она сбежит. Это она боялась, как бы я от нее не сбежал. Вот как собака. Собака знает, кто ее хозяин. Уважает хозяйскую власть. Где власть, там сила. Она чувствует себя под защитой. А если есть защита, ей ничего больше не нужно, изругайте ее как угодно, она не обидится. Можете поколотить ее, она вас простит. Эта девочка была совсем как собачонка.

Я не хотел бы вас обидеть, но как это понять: совершенно чужие люди обсуждают мою жизнь, решают, как мне быть. По-моему, это неправильно. Сколько наших бродяг-адвокатов, бродяг-Соломонов вызывались одним махом решить все мировые проблемы, а собственную жизнь до того запутывали, что и концов не сыщешь, и не знали, как ее наладить. Вот послушайте: если вдруг взорвется бомба и человек подберет остатки своего имущества и уйдет с детьми; или, скажем, он попадет в тяжелую переделку, а при нем его детишки, разве кто-нибудь осудит его? Ему помогут, чем сумеют. Ему посочувствуют. Его жалеть будут, а не упрекать. Никому и в голову не придет его обвинить.

Я свое дитя не обижал. Я скажу честно: увел ее из дому просто назло жене, а уж потом это обернулось девочке на пользу. Она росла на дурной почве. Там все насквозь прогнило. Я не хочу, чтобы она туда вернулась. Но и поместить ее в приют я не хочу. Может, это и неверно, что любая мать лучше никакой, но, по мне, какая угодно мать - лучше житья в приюте. Видели вы приютских ребятишек? Только войдешь, сразу все бросаются к тебе. Они думают, что это их отец или их мать. Зайдешь туда, а потом тебе неделю кусок в горло не лезет. Да и спать не можешь по ночам.