Анатолий Жуков - Голова в облаках

— Тьфу, глупость какая!

Ручьев взял у старухи косарь, которым она скоблила здесь некрашеные полы, отогнул гвозди и снял увесистую пружину. Такую не на дверь, а на тракторный амортизатор ставить можно. Забросив ее в угол двора, захламленный железным ломом, отправился в контору.

В предбаннике между кабинетами директора и первого зама его встретила праздничная Дуся. Огненно-рыжие волосы распущены по плечам, в легкой открытой кофточке, в коротенькой юбке, длинноногая, юная, она выскочила к нему из-за стола с сияющими громадными глазами — вот я какая у тебя секретарша, Анатолий Семенович, я достойна тебя, давай любые задания, высказывай любые желания, требуй что хочешь, все сделаю!

Пожалуй, это было слишком, тем более что сбоку сидел каменной глыбой полувоенный Башмаков в яловых сапогах и в строгой фуражке, держал на коленях красную папку и глядел на них с презрительной улыбкой.

Да, Дусенька, это слишком, но Ручьев слегка поклонился ей и поздоровался с веселой сердечностью:

— Доброе — утро, Дуся. Ты сегодня не просто прекрасна — ты обворожительна!

И Дуся зарделась, победно срезала взглядом дремучего Башмакова, так и не научившегося здороваться по светским правилам, сделала полушутливый реверанс:

— Здравствуйте, Анатолий Семенович! А к вам уже посетитель. Примете или подождет? — И села за машинку, не глядя на побагровевшего Башмакова.

— Приму, — милостиво обронил Ручьев. — Доброе утро, Гидалий Диевич. Проходите, пожалуйста. — И распахнул правую дверь с табличкой «ДИРЕКТОР Г. Д. БАШМАКОВ».

Тот гневно вскочил.

— Я вам не посетитель, понимаешь. Я, извини-подвинься, еще директор. — И папкой — в табличку на двери: — Вот когда подпишу приемо-сдаточный акт, понимаешь, коуш замените табличку… Грубиянка, понимаешь, бесстыдница, выставила голые, извини-подвинься, ляжки и командует…

Ручьев засмеялся, похлопал его по плечу:

— Не сердитесь, товарищ Башмаков, извините, она больше не будет. — Подтолкнул его в кабинет, оглянувшись, подмигнул заговорщицки Дусе и закрыл за собой дверь.

Башмаков привычно сел в директорское кресло за обширным письменным столом, достал из верхнего ящика заготовленные вчера черновики приемо-сдаточных бумаг и проект приказа по пищекомбинату.

— У вас не только два телефона, но даже «пульт личности» имеется! — удивился Ручьев, гладя селектор.

Башмаков поморщился:

— Bы, товарищ Ручьев, шутейничаете, понимаешь, секретарь-машинистка уже вырядилась, извини-подвинься, как на игрища, а бумаги не перепечатаны, вы лично, понимаешь, опоздали на десять минут. Рабочие в цехах, а директора, понимаешь, нет.

— Дверь в проходной ремонтировал, чуть не убила, — сказал Ручьев, оправдываясь. И рассердился: — Не вам бы делать замечания, Башмаков… Вы тут столько наворочали, что не скоро разгребешь. Давайте бумаги, отнесу перепечатать.

Башмаков снисходительно покачал круглой щетинистой головой, нажал клавишу селектора:

— Евдокия Петровна, зайди. — И когда она вошла, невольно сжимаясь под его взглядом, подал бумаги, приказал властно: — Отпечатать в трех экземплярах. И вызови из медпункта сестру для нового, извини-подвинься, директора.

Ручьев согласно кивнул, прошел, слегка хромая, к длинному столу заседаний под красной скатертью, отодвинул стул и сел. Правое колено болело и саднило. Он завернул брючину, поглядел: на самой чашечке кожа сорвана и кровоточила, вокруг наливался синяк. Надо же! Хлопнулся, как пенсионер, а считал себя гимнастом.

— У вас есть два телефона и селектор, — сообщил как свежую новость Башмаков. — Черный — с областью, красный — с районом. Заместителей тоже два: первый — технолог, он сейчас, понимаешь, в отпуске, второй — инженер, он в командировке, приедет послезавтра. Есть и третий — экономист-бухгалтер Чайкин, но он, понимаешь, неофициальный заместитель. — Башмаков вспомнил вечерний разговор с женой и дочерью о свадьбе, о будущем зяте. — Производство и экономику знает, но, извини-подвинься, любит читать книжки и ленивый анархист. А нам, понимаешь, не книжки и рассужденья нужны, а порядок и делопроизводство. Вы, нынешние, стали, извини-подвинься, шибко грамотные, а мы из работы в работу, понимаешь, мы грамоту среди дела добывали…

Ручьев закурил и стал терпеливо слушать. Башмаков хоть и остолбенел на одном уровне, хоть и непробиваемый, но — свой же, хмелевский, когда-то активным комсомольцем был.

В раскрытую дверь влетел стук машинки, и следом за ним в кабинет вплыла тучная медсестра, с чемоданчиком. Ручьев встал ей навстречу, а Башмаков продолжал выступать:

— Извини-подвинься, но свой план по построению коммунизма в Хмелевке я, понимаешь, возьму на другой объект. Товарищ Дерябин большой руководитель, но он недооценивает…

Сестра сделала противостолбнячный укол, забинтовала колено и руку, сложила в чемоданчик свои принадлежности и неспешно, как баржа, уплыла.

Башмаков продолжал выкладывать разные бумаги и, гордый собственным великодушием, наставлял преемника, учил делу. Ручьев крепился, крепился и не выдержал:

— Не дело портит человека, а человек — дело.

— Правильно, — не понял Башмаков. — Это у нас основное.

Наконец Дуся принесла отпечатанные бумаги, они подписали их, и Башмаков передал Ручьеву главное — печать.

— Она, понимаешь, отклеилась от долгого употребления, — Башмаков достал из кармана кителя черный кисет, а из кисета черный резиновый кружочек и передал ему, — но вы сделайте новую ручку и приклейте. Старая, понимаешь, потерялась, поскольку была сломана. Штемпельная подушка вот здесь, в правом верхнем ящике.

Ручьёв помял черный кружочек, вымазанный синей мастикой, поглядел на перевернутые мелкие буковки.

— Одна резинка. Как же я ее носить буду? Вы дайте мне этот свой кисет…

— А на другом объекте, понимаешь?

— На пожарке, что ли? Да там и печати-то, наверно, нет.

— Как так, понимаешь? Начальник не должен быть без печати.

— Тогда, может, — отдать Дусе или Чайкину Сережке?

— Отдать печать?! — Башмаков сокрушенно покачал головой. — И таких назначают на ответпосты! Учтите, без печати вы — ничто!

— Ну ладно, ладно. — Ручьев сунул резинку в наружный карман пиджака. — Что еще?

— Распорядок дня. Он на столе под стеклом. Садитесь и читайте. — Башмаков наконец вылез из-за стола, взял под мышку неразлучную красную папку и канцелярское Дело с планом построения коммунизма. — Желаю высоких производственных успехов и семейного счастья в личной жизни.

Пожатие было сильным, — рука сапожника! — уверенным, а улыбка, с прищуром холодных светлых глаз, — мстительно-торжествующей, будто он уже видел не только близкое поражение Ручьева, но и конфуз начальников, его назначавших. Ручьев засмеялся и помахал ему перевязанной левой рукой. Катись ты, дядя, подальше с этой своей убежденностью в собственной незаменимости, проживем.