Анатолий Жуков - Голова в облаках

Башмаковский распорядок дня был прост и краток:

1. Сидение в кабинете и руководство 8.00–12.00

2. Обед 12.00–13.00

3. Прием посетителей 13.00–14.00

4. Подписание и заверка печатью 14.00–15.00

5. Обход цехов комбината 15.00–15.30

6. Встречи с руководителями общественных организаций 15.30–16.00

7. Совещание по итогам дня и планам на следующий рабочий день 16.00–17.00

Ручьев вынул этот листок из-под стекла, смял и бросил в корзинку у стола. Надо оглядеться и составить свой распорядок. А кресло у него хорошее, удобное, жаль, не вертящееся. Впрочем, особо вертеться тут не надо, селектор и телефоны под рукой. Он нажал клавишу селектора, позвал неофициального заместителя:

— Сережка, надо посоветоваться, заскочи на минутку.

— Сам уже, значит, не можешь? — удивился тот. — Я же через стенку от тебя.

— Ну-у наглец! Taк говорить с директором! Уволю!! — И переключился на секретаря: — Дуся, в колбасном доска «Наши ударники на набивке кишок», измените название.

— На какое, Анатолий Семенович?

— Да пусть напишут просто: «Наши передовики». Проследи.

— Хорошо, Анатолий Семенович, сейчас сбегаю в цех.

Сергей Чайкин, улыбаясь, прошел от двери к директорскому столу, истово поклонился.

— По вашему приказанию прибыл, дорогой Анатолий Семенович!

— Молодец, что величаешь, хвалю.

— Куда деваться, вдруг в самом деле уволишь. Вон ты какой грозный. И уже перевязан. Сразу в бой бросился?

— Приходится. Состряпали вы с Башмаковым черт-те какое хозяйство… Садись.

Они были ровесниками, вместе учились в школе, дрались, дружили, влюблялись в одноклассниц, вместе призывались в армию, служили в одной части, только Ручьев на последнем году стал освобожденным комсоргом полка, а сержант Чайкин до конца был командиром минометного расчета. После увольнения в запас их пути разошлись еще дальше. Ручьева взяли в райком комсомола, и он поступил на заочный истфак пединститута, а веселый книгочей, Чайкин затосковал по серьезности и порядку и ушел в бухгалтеры. В прошлом году закончил с отличием экономический факультет и загордился этим, особенно перед руководителями: экономика — это, уважаемые товарищи, наука, а экономисты — основательные люди, в отличие от хозяйственников и администраторов, сплошь дилетантов, ярко выделяющихся своим невежеством и профессиональной глупостью среди остального работающего люда. Башмаков принял это заявление на свой счет и не простил обиды даже после того, когда узнал, что Чайкин любит его дочь и хочет жениться.

— Ну вот, Сережка. Вчера я кое-что прикидывал на досуге, давай уточним, а после рабочего дня посовещаемся с начальниками цехов, с мастерами…

Требовательно зазвонил черный областной телефон, Ручьев взял трубку. Сам начальник управления товарищ Дерябин поздравлял с вступлением в должность и настоятельно просил дать к концу дня свои предложения по новому названию комбината.

— Хорошо, — сказал Ручьев, — как-нибудь на досуге… Сегодня? Но это ведь, кажется, терпит… Хорошо, Иван Порфирьевич, мы посоветуемся… Нет, пока не знаю… Но ведь я еще не осмотрелся… Я постараюсь, конечно, но оба заместителя в отъезде, из главных специалистов есть только бухгалтер-экономист… Ну, хорошо, приеду. — Ручьев пожал плечами и, положив трубку, вопросительно посмотрел на улыбающегося Чайкина. — Требует дожать месячный и квартальный планы. Первого июля в управлении назначено совещание, предлагает выступить с предложениями по расширению производства…

— Прошлогодние подправим, и валяй. Башмаков всегда так делал.

— За что и слетел. Странно, что ты предлагаешь его в пример.

— Не в пример, но комбинат-то прежний, ты только пришел, ничего еще не знаешь. Дерябин говорил с тобой конфиденциально, а через час-другой придет официальная телефонограмма: «Директору Хмелевского пищекомбината тов. Ручьеву. Предлагаем первого июля текущего года к одиннадцати ноль-ноль прибыть на областное совещание в управление местной промышленности. При себе иметь анализ производственной деятельности комбината и план увеличения производства установленной продукции».

— Анализ и план? Когда? Он же сам требует дожать месячные и квартальные задания, осталось четыре дня!

— Именно поэтому и гонит. Он умный, Толя, он знает, что полугодовой управление не вытянет, надо принимать меры. Вот и собирает большое совещание уже первого июля — пусть все видят, что Дерябин быстр, оперативен и контролирует ситуацию. Он даже мелкие детали не забывает: устаревшее название нашего комбината, смешную Доску передовиков в колбасном цехе. Да и не такие это мелочи. Так что не забудь о названии, занимайся текущими делами, гони план, а первого скатаешь в управление.

— Без анализа и плана?

— Подправим прошлогодние, Башмаков всегда так делал.

— Опять ты со своим тестем! Я что, идиот? Все башмаковское тут давно надо опрокинуть, развалить, разметать до основания. Или, по-твоему, не надо?

— Надо, Толя. Но знаешь, что говорил на этот счет господин Лихтенберг? Он советовал не разрушать слишком поспешно неудобное здание, чтобы не подвергнуться новым неудобствам. Улучшения надо вводить понемногу.

— Книжник ты. Начитался и золотой серединки хочешь, боязливым стал, осторожным.

— Предусмотрительным, скромно говоря, дальновидным.

— Скромняга! Но неужели ты думаешь, что с башмаковскими «планами» я поеду в управление?

— Проформа. У них свои планы.

— Но работать-то нам, Сережка! Зачем же нам прошлогодние руководящие бумажки?… — Он смял потухший окурок в пепельнице, достал новую сигарету. — Неси годовые отчеты за последнюю пятилетку и липовые ваши анализы. Как-нибудь разберусь. И составлю реальные планы, новые.

— Новые! Ничего не изменилось.

— А кто виноват? Мы же сами и виноваты — переписываем прошлогоднее старье, втираем очки самим себе. Хватит! Сыты!

— Хватит так хватит. — Чайкин неохотно поднялся. — Только сейчас не до анализов. Мне зарплату вот надо рабочим выплатить, а ты гони процент, занимайся текучкой, иначе запаришься и ничего не сделаешь.

— Сделаю, неси. — Ручьев щелкнул зажигалкой, прикурил сигарету и, проводив взглядом недовольного Чайкина, вызвал по селектору Куржака. Вчера из-за первенства с женой разводился, деятель, а нынче глаз не кажет.

В кабинет вбежала радостная Дуся, за ней крупный Иван Рыжих и кривоногий коротыш Федька Черт втащили злополучную доску из колбасного с новой красной надписью по черному полю: «Наши лучшие люди». Значит, Дуся проявила творческую инициативу и самостоятельность.

— Не пойдет, — забраковал Ручьев безжалостно и вышел из-за стола. — Я же просил, Дуся, — «Наши передовики». А лучше было бы так: «Наши передовые производственники». — Заметил ее огорчение, пояснил: — Нельзя оценивать человека только процентами плана. Выполнил, и лучший. А другие люди что же, худшие? Вот Иван Рыжих, например, перекрыл сегодня норму, а Федор Фомин не дотянул. Значит, одного на доску, а другой в худших походит, так? — Он требовательно посмотрел на рабочих. — Или не так, «стакановцы»?