Альберт Лиханов - Слётки

Наколотые полешки приткнулись к задней стенке дома как памятник чему-то прошлому, и напрасно думать, будто неустроенному, нет. Раньше они бы потрескивали в печке, сыпали искрами на пол, посмеивались живым теплым пламенем, разговаривали бы с людьми, на них мечтания всякие навевая, живыми языками пламени даже картины рисуя, образы разных существ – неведомых и знакомых. А газ – что? Синее ровное пламя, много-много маленьких подхалимских язычков, дружно лижущих все, что им прикажут, и без разницы им, кого лизать. Разве это огонь печки? Да еще и русской?

В общем, печки не было, а дрова остались, и братья уверенно сунули туда полбрикета американских денег, денежных консервов, можно сказать, потому что лишь много униженных рублей равнозначны одной этой зеленой бумажке – капустному листку, по точному народному образу. Но у консервов есть польза, кто станет спорить, – главное, чтоб были не отравлены.

Никто – ни мама, ни бабушка, ни, конечно, братья не лазали многие годы уже в поленницу, только разве синицы и воробьи строили внутри верхних звеньев свои гнездышки – да и то ведь надобность эта до известного срока, а вторую половину лета будет в одиночестве поскрипывать старая поленница. Однако здесь не место для схрона, через день-другой деньги требовалось перепрятать, а другую половину Борис рассовал по карманам и, поев бабушкиных нехитрых яств, собрался было отправиться к Марине. Но Глебка, рассказав ему про вчерашние бесчинства мотоциклистов, попросил прогуляться до речки.

Ему хотелось с Борей просто поговорить, побыть вместе, как в детстве. Идти, как тогда, никуда не спеша, всему улыбаться, ничем себя не ограничивать – ни временем, ни целью почти несбыточной, а все же возможной, как та, пусть печальная, охота на соловья.

И вообще! Они так давно не были вместе, кровные и любящие друг друга братишки, друзья не разлей вода, маленький наездник и верный конь когда-то в совсем еще щенячьи времена – отчего же, повзрослевшие и поумневшие, они не ближе становятся друг к другу, а дальше?

Ну ладно, была у Бори учеба, война, плен и эта, немыслимая, страшная история, но теперь-то, кажется, все миновало, и пока он не ушел, не уехал опять куда-нибудь, пока еще нет у него своей семьи – почему же, пока есть еще у них мальчишечья свобода, им не побыть снова вместе?

И вот они пришли на развороченный берег. Борис умолк. Только что он был оживлен, пока проходили сквозь рощу, пустынную как всегда, достал из кармана пачку долларов и подкинул ее несколько раз, подхватывая на лету и смеясь. А тут замолчал, и Глебка понял, что брат все принял, как и он, и вчера бы вел себя точно так же, только не камень бы схватил, случайный булыжник, а совершил что-нибудь посерьезнее… Он рассказывал Боре, как срезали байкеры своими колесами дерн, как разворачивали земляные язвы со стоячей водой, как мотались в диком бешенстве по малому куску пространства, превращая его вот в эту гиблую, печальную грязь.

Боря слушал молча. Потом сказал:

– Вот видишь, Глебка, что творится? Кому-то можно все. Кому-то ничего. Кто-то землю пашет, хлеб в поте лица добывает. А кто-то по ней катается. Кто-то правит. Кто-то подчиняется. Ты беден, а они богаты. Тебя мать учит и кормит, надрывается. А они банками правят, видите ли. Нефть качают! Вкалываем мы, а деньги гребут они! Разве это справедливо?

– А что делать? – спросил Глеб.

– Или подчиниться. Или воспротивиться.

– Но как? – почти крикнул Глебка.

Боря тяжело поглядел на него, усмехнувшись. Потом хлопнул по плечу и одобрительно произнес:

– Ну вот хотя бы так, как ты вчера – схватил булыжник. Не побоялся.

– Да случайно вышло, – ответил Глеб. – И глупо.

– Не случайно, а инстинктивно. И вовсе не глупо. Их было много, а они боялись. Не тебя! Друг друга! Они ничего тебе не могли сделать, потому что это групповуха – впаяют по полной. И вообще, они ведь не бандиты. И никакая не сила, хотя и рык стоит! Этим под силу только рядиться. Устрашают! А сила – совсем другое. Глебка спросил осторожно:

– Сила – это «юги»?

– У себя дома – да. Здесь еще нет.

– А ты? – неожиданно выпалил он.

– Я? – удивился Боря. – Да нет, я просто «дубина», бич. Мной можно ударить, даже убить. Я, конечно, опасен, но, понимаешь, не сам по себе, а пока я раб и кому-то нужен. А получу свободу – превращусь в быдло. Как все.

Они помолчали. Потом Борик сказал:

– Я вот тут вычитал… Марина принесла одного философа. Так он требует: «Противление злу насилием». Понимаешь?

Мотнул головой Глебка. Нет, он не понимал.

Вообще-то не на равных они разговаривали. Боря говорил по-взрослому, да еще и недоговаривал – его трудно понять. Почему дубина? Бич? И зачем станет быдлом? Вообще – что такое быдло? А кто тогда Глебка? Быдло или не быдло, наверное, просто пацан. А противление злу – как это?

Думал ли он в том разговоре о деньгах из масляной канистры? Почему они там оказались? Зачем Борис их прислал в багажном вагоне, хотя сам приехал на другой день? Откуда всё это? И при чем тут винтовка в тубусе для чертежей?

Пожалуй, это не совсем так: думал – не думал. Все это в нем давно сидело, было уже частью его, присутствовало каждую минуту, лишь на редкие мгновения покидая, забываясь. Вот и теперь он снова забылся, показывая Боре раскуроченное поле дурацкой битвы мотоциклистов с беззащитной землей. А тот стал выводы выводить, окунул снова во что-то тяжкое, опасное, взрослое.

Но не зря же говорят – устами младенца глаголет истина. Пусть только всего лишь вопрошает. И Глебка, для себя неожиданно, спросил:

– Зачем тебе столько денег? Откуда? Боря усмехнулся.

– Зачем? Чтобы жить. Откуда? Не дай тебе Бог узнать…

Май выдался счастливый: солнце пекло, тихие стояли дни, в школу тащиться страх как не хотелось, а Боря каждый день стал приходить и звать Глебку прогуляться. После уроков, конечно.

И все в ту сторону, к речке. Сначала по бережку болтались, но однажды Боря снял ботинки, задрал штаны и перебрался по колено в воде на другую сторону. Отстанет от него Глебка, что ли?

Вода была ледяная, все-таки еще май, обжигала, но как же хорошо потом шагалось по полевым, едва видимым тропкам.

Какая же это благодать – идти вот так по полю, ничего не нарушая, обходя гнезда, посмеиваясь полевым птахам, вслушиваясь в жужжание шмелей, вглядываясь в трепет бабочек, жмуря глаза от солнца и вдыхая в себя вольный безыскусный аромат полевых цветов! И эти ореховые заросли, березовые кущи – просто рай какой-то, мир, отчего-то покинувший людей, но сохранивший себя сам, может, до лучших времен, когда народ опять спохватится и поймет, наконец, что он теряет. И что найти сможет!

О чем они только не говорили в ту смиренную, терпкую, распаренную майскую неделю. И как говорили! Совершенно на равных.