Евгений Клюев - Давайте напишем что-нибудь

– Что и требовалось доказать, – лаконично подвел итог Деткин-Вклеткин, отправляя медведей в юрту за спичечными коробками. По пути в юрту медведи на три голоса распевали грузинскую народную песню «Сулико» на приличествующем этой песне языке.

Массовый Читатель решил, что это за ним… Он бросился на пол и прикинулся мертвым, потому что знал: медведи не едят мертвечину. Обнюхав его, белые медведи охотно поверили, что он мертвый, ибо от Массового Читателя исходил запах тлена, и, нагрузившись спичечными коробками, покинули юрту. Массовый же читатель обеими руками схватился за сердце и еле удержал его в груди (сердце у него, как у многих из нас, располагалось именно в груди, слева). После этого он осторожно приподнял полог юрты и высунул пятак в ледяное безмолвие.

В ледяном безмолвии кипела работа: привычные к снегу белые медведи уверенно вели по ледовитой поверхности безупречную траекторию Абсолютно Правильной Окружности из спичек, изредка аплодируя себе и неизменно получая от дрессировщиков рыбу из, казалось, бездонных ведерок. Впрочем, видно все это было уже плохо, потому что за то время, пока Массовый Читатель оклемывался, медведи дошли почти до горизонта, куда и тянулась тоненькая спичечная линия.

– Подождите же меня! – взревел Массовый Читатель и, распевая на бегу «Вперед, заре навстречу!», ринулся непосредственно к горизонту.

У горизонта к нему отнеслись не очень хорошо – прямо сказать, враждебно. Его не приняли в компанию дрессировщиков – и он был вынужден довольствоваться компанией медведей, которые с самого начала невзлюбили Массового Читателя – во-первых, как чужака, во-вторых, как конкурента, в-третьих, как животное тупое, неразвитое и не приспособленное к жизни в условиях Крайнего Севера. Оно и понятно: мелкие зубы его все время громко и часто стучали от холода, задние лапы то и дело расползались на льду… да и спички он клал не в линию, а в «елочку», поскольку передние лапы у него тряслись.

– Вот ублюдок-то, прости Господи! – сокрушались белые медведи, жалея о том, что не сожрали его тогда, когда он был еще мертвым – там, в юрте, на складе.

Видя унижения, которым подвергается Массовый Читатель, сердобольный автор, разумеется, не стерпел и мановением руки спровадил его в Париж – может быть, для того, чтобы там Массовый Читатель взял уроки жизни у Марты и Редингота, а может быть, для того, чтобы парижский воздух закружил ему голову: парижскому воздуху это, как все мы хорошо помним, просто раз плюнуть!

А в рядах тех, кто прокладывал Абсолютно Правильную Окружность из спичек по территории Северного Ледовитого океана, воцарилось полное и абсолютное единство. Люди и медведи трудились без выходных: бойкий ритм трудовых будней настолько совпал с биологическими ритмами полярных животных, что Деткин-Вклеткин, Хухры-Мухры и Случайный Охотник лучшего и желать не могли. Отныне судьба Абсолютно Правильной Окружности из спичек – по крайней мере, на этом, отдельно взятом и наиболее ответственном в масштабах целого участке ледяной суши, – была в надежных руках и лапах. Кстати, как Хухры-Мухры, так и Случайному Охотнику их новая профессия пришлась сильно по душе. А чтобы ничем не отличаться от других известных дрессировщиков, они взяли себе звучный псевдоним – братья Дуровы, после чего цирковая общественность с радостью приняла их в свои ряды на заочное отделение. Деткин-Вклеткин не взял себе вышеуказанного псевдонима, следующим образом объяснив свой поступок соратникам:

– Вам, Дуровым, меня не понять.

Что же касается Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, и разодетой в пух и прах Бабы с большой буквы, то они так и продолжали спать в обнимку. И в этом тоже не было ничего удивительного: будучи, в сущности, животными, однако животными не полярными, они подчинились своей настоящей натуре и впали в долгую зимнюю спячку, грозившую естественным образом перейти в вечный покой, ибо зима на Северном полюсе долгая…

Если кто-то так до сих пор и не понял, чем мы занимались на последних страницах, то мне ничего не остается, как сообщить: это и был эпизм. Не знаю, многие ли из нас получили от него удовольствие, но оно и неважно: дело в том, что эпизм, забыл сказать, и вообще существует отнюдь не для того, чтобы услаждать нас, – он необходим просто для поддержания тонуса. В противном случае напряженность в структуре художественного произведения грозила бы разрешиться чрезмерно быстрой развязкой, до которой нам с вами, слава Богу, еще пилить и пилить…

В то время как вы, дорогие мои, уже давно и откровенно (я бы даже сказал: бесстыдно) хотите в Париж, куда столь же бесстыдно хотят все на свете, я туда отнюдь не спешу – причем ради вашего же блага. Вас ведь едва ли устроит перспектива увидеть Париж и умереть… да и хватит нам с вами того, что мертвого писателя в моем лице мы уже имеем!

Кстати, распределение ролей между читающим и пишущим трудно назвать справедливым: обратите внимание, что писатели всегда мертвы, в то время как читатели всегда живы. Мне просто из любопытства хотелось бы разок взглянуть хоть на одного мертвого читателя… подозреваю, как меня бы могло воодушевить подобное зрелище. Лежит себе совсем тихий читатель в небольшом гробу, а на груди у него – зачитанная до дыр книга: есть ли на свете такой равнодушный писатель, которому смерть читателя не ласкала бы глаз – хотя бы и один глаз? Да любой мало-мальски уважающий себя автор, не будь он, конечно, мертвым, отдал бы жизнь за то, чтобы увидеть своего читателя на смертном одре! Каким вечным покоем Левитана веет от этой картины! Какой отрадой наполняет сердце мысль о том, что уже не слышать писателю суровой, но справедливой критики читателя, не видеть его честных и наивных глаз, не участвовать в горячих и плодотворных дискуссиях о том, кто для кого, в конце концов, существует – писатель для читателя или совсем наоборот!

А с другой стороны, вполне ведь возможно допустить, что, если писателя делает великим писателем смерть, она же способна и читателя сделать великим читателем. При жизни, дескать, покойный был никому не известным читателем средней руки – слава великого читателя пришла к нему лишь посмертно. Только далекие потомки сумели оценить его гениальность, обратившись к книжной полке безвременно усопшего, где на почетном месте найдено было любимое его творение – книга Антонины Рябой «Консервируем овощи на зиму». Вчитываясь в бесхитростное повествование, невольно понимаешь, каким отменным вкусом надо обладать, чтобы выбрать эту книгу в качестве настольной. Простые, но идущие из самой глубины сердца строки о таких понятных и близких каждому вещах, как огурцы, помидоры, кабачки, капуста, чеснок, заставляют задуматься: кто мы, откуда пришли и куда идем… Великий читатель смог увидеть в них то, что ускользало от взгляда других: взволнованный рассказ простого смертного о том, чем люди живы. Документальной правдивостью веет от каждого пассажа: