Элис Сиболд - Почти луна

Отец наклонился поцеловать мать, прежде чем развернуть последнее одеяло. Я знала, что именно в такие мгновения он любил ее сильнее всего. Когда мать была сломлена и беспомощна, когда ее прочная скорлупа была сорвана, когда злость и хрупкость не могли ей помочь. Это был печальный танец двух людей, умиравших от голода в объятиях друг друга. Брак их был буквой «X» навеки соединившей убийцу и жертву.

Отец накинул ей на голову зловещий капюшон, и мать исчезла, ее сменило пустое видение в темно-серой шерсти. Они поспешно зашагали к двери. Я покинула свои насест на кухне и ощутила, как прохладный утренний воздух ворвался снаружи.

Так же внезапно, как отец схватил мать на руки, а она застонала, словно животное, попавшее в капкан, я бросилась в столовую, а затем на крыльцо — как раз вовремя, чтобы увидеть, как они исчезают в передней двери и спускаются по ступенькам.

Отец планировал загодя. «Олдсмобиль» был развернут против движения, пассажирская сторона ближе к дому, а дверь — открыта. Мимо проехали миссис Касл с мужем. Отец не обратил на них внимания, хотя в другой день помахал бы рукой. Мистер Доннелсон подстригал траву у дома и с жалостью смотрел на моих родителей.

Мать не сопротивлялась. Она слишком страдала, чтобы на это хватало сил. Стоны становились все слышнее несмотря на то что удалялись прочь. Если бы я однажды не помогала завернуть мать в одеяла, я бы не поверила, что это она. Больше похоже на фильм о похищении женщины. Отец, преступник, позвонит домой и потребует выкуп, который придется заплатить: вот мое сердце, вот все, что мне дорого, вот моя мать — за мою мать.

Отец посадил серый кокон в машину и подоткнул одеяла, чтобы можно было закрыть дверь. Дверца хлопнула, и он трусцой побежал кругом к водительскому сиденью.

«Когда мы переедем, станет лучше», — подумала я и тут же поняла: это ложь.

Отец поднял взгляд. Я помахала с крыльца. Дальше по улице мистер Уорнер стоял у себя во дворе со средним сыном. Я быстро повернулась и скрылась.

Родители не смогли даже зайти в первый дом. Риелторша стояла на лужайке и заглядывала в машину, пока отец объяснял, что ему очень жаль, но ничего не получится. Он больше не хочет покупать дом.

— Она была очень наглой, — позже сказала мать. — Очень интересовалась, кто я такая. Ей пригодился бы мой покров!

После их возвращения мистер Форрест зашел спросить, как дела. Он сидел на диване, рука его покоилась на одеяле воспоминаний. Отец принес поднос с коктейлями, и я осталась на викторианском диванчике на двоих в дальнем конце комнаты.

Я поражалась, глядя, как она строит критику риелторши из наблюдений, одолженных у отца. Она проехалась по волосам и ногтям женщины, назвала ее «чуркой неотесанной». И тут уж я не смогла промолчать.

— Кто такая чурка, мам?

Пауза вышла почти незаметной.

Отец протянул матери джин с тоником, и она откинулась в своем кресле с подлокотниками, словно в последние двадцать лет не произошло ничего необычного.

— Скажешь ей или мне сказать? — спросила она мистера Форреста.

— Уступаю даме, — ответил он.

Угостив мистера Форреста, отец взял свой коктейль и присел на оттоманку рядом с креслом матери. Мы все смотрели на нее. Она пока не сняла своего абрикосового льняного костюма, и ее худые ноги в колготках телесного цвета выглядели очень изящно.

— У слова «чурка» два значения. Во-первых, это кусок дерева, а во-вторых — некультурная деревенщина. В ее случае верно второе значение. Сплошь лесть и мед, пока не поняла, что отец не сдвинется с места. Тут-то ее и прорвало! Тут-то из нее и полез Коннектикут!

Мистер Форрест отзывчиво засмеялся, отец тоже, и она продолжила высмеивать риелторшу. Я сидела и наблюдала за всеми троими со своего жесткого диванчика на двоих, обтянутого красным бархатом, гадая, прочла ли она морковные записки. Я поняла, что в четырех стенах нашего дома мать навсегда останется самой сильной женщиной в мире. Ее невозможно победить.

После ухода мистера Форреста отец уложил мать в кровать, а я отправилась на задний двор, где он и нашел меня немного погодя.

— Ну и денек, душистый горошек, — произнес он.

От него исходил запах джина.

— Мама особенная, да? — спросила я.

Я толком не различала лица отца в темноте и потому смотрела на верхушки елей — черную гряду на синем ночном небе.

— Мне больше нравится думать, что твоя мать почти целая, — сказал он. — В жизни очень часто встречается почти, а не совсем.

— Как луна, — сказала я.

Она висела в небе, тонкий ломтик, пока еще над самым горизонтом.

— Да, — согласился он. — Луна все время целая, только мы не обязательно видим это. Мы видим почти луну или не совсем луну. Остальное прячется от нашего взгляда, хотя есть всего одна луна, она движется по небу, а мы следуем за ней. Мы строим свои жизни, исходя из ее ритмов и приливов.

— Да.

Я знала, что должна была что-то понять из отцовского объяснения, но поняла лишь, что нам не избавиться от матери, точно так же, как не избавиться от луны. Куда бы я ни уехала, она будет там.

В ночь после убийства матери я почти не спала, но видела сны. Мне казалось, что змеи заползают внутрь моих дочерей, а я не могу ни помочь, ни даже закричать. Но тут я очнулась, потому что камешки застучали в стекло.

Небо за окнами было темно-синим, и еще до того, как встать, я знала, кого увижу во дворе. Однажды, когда девочки были маленькими, он забыл ключи и, стащив несколько маленьких глазированных декоративных камешков из цветочных горшков наших висконсинских соседей, принялся в темноте бросать их в окно спальни.

Я выглянула на улицу. Мне казалось, прошла уже не одна тысяча лет.

— Джейк?

— Впусти меня, — произнес он.

Его голос был мелодичным, но сильным, и я вспомнила слова матери после того, как он поговорил с ней из Висконсина по телефону: «Никак ты за диктора замуж собралась?»

Спала я в одежде. Включать свет или смотреться в зеркало совершенно не хотелось. Надо мной висели прозрачные стеклянные шары, которые приняли облик различных миров. Я представила, что в каждом шаре живет мать и дочь. В одном они вдвоем скользили по глубокому снегу с холмистого склона в старомодных санях. В другом — пили горячий сидр и травили байки у огня. В последнем шаре дочь топила мать в ледяной воде, одновременно изо всех сил сжимая ее горло.

Я заставила себя посмотреться в зеркало, висевшее над изящным туалетным столиком, который мы с Сарой вытащили из разрушенного викторианского дома недалеко от маминого. Зеркало было очень старое — на нем виднелись маленькие круглые отметины цвета пепла.

Выглядела я точно так же, как вчера, но в глубине глаз поселилось нечто незнакомое. Не страх и даже не вина. Я чуть подвинулась, так что одна из отметин — черная точка с волнистым черным же ободком — оказалась прямо посреди моего лба. Пиф-паф.