Евгения Доброва - A под ним я голая

– Стой, сукин сын!!

Мы стояли друг против друга и тявкали целую вечность – пока не прибежал сторож и не увел разъяренного пса. Я перевела дух. Надо же, пронесло. Рваные брюки, анализы, сорок уколов от бешенства… С таким зарядом адреналина я могла бы выиграть чемпионат мира по боксу.

В темпе спортивной ходьбы, как мальчик из сказки про трубадуров, которому жгла задницу печеная картошка в карманах, я бежала дальше по Карачарову. Все бы ничего – встряски мне даже на пользу, но вот ботинки… Ботинки безбожно промокали, а на новые не получалось накопить даже с учетом нетрудовых доходов. Они просили каши, а получили порцию жевательной резинки, заменившей некстати закончившийся в общем-то второсортный клей «Сапожок».

Чав! Чав! Боги, вы слышите, как чавкают мои ботинки? Боги, ну где же вы? Наверное, мажете кремом фирменные сапожки Косой, новенькие, с иголочки? С шильца сапожного, чтоб оно там обломилось – и в пятку ей, в пятку.

Сегодня опять проспала. Придется позвонить на работу и сказаться больной.

– А-ло?! – вопрошает трубку Косая, манерничая и нараспев. Но, несмотря на то что на каждое ее такое «алло» так и тянет ответить: «съешь говна кило», – приходится говорить:

– Добрый день.

Я так больше не могу. Добрый день. Добрый ltym. Lj, hsq ltym.

Завтра нарочно забуду переключить в нужном месте регистр в паролях клиентских карточек и буду поить весь офис вчерашней заваркой.

Леня посадил куклу на ломберный столик и осветил софитом. Такая модель годилась для сцены угрюмой; не для детских портретов, а рассказа о хрупкости жизни… что-то в этом роде… настолько битый у нее был вид.

– С парковки?

– Не совсем. Подруга отдала. А впрочем, все одно. Она нужна такая?

Леня взял куклу, приподнял ей сломанное веко – теперь она глядела в оба синих глаза, – провел рукой по волосам… Я думала, что он откажет кукле, но чем-то она его все-таки тронула, возможно, своей ущербностью, беззащитностью, – и он увидел сюжет. Для кадра требовались веревки, требовалась кукла и требовалась я. Еще крючок на потолке. Он был.

Пока я переодевалась в короткое, детского покроя платье, Леня извлек из шкафчика моток шпагата, отмотал с бобины несколько метров и нарезал восемь примерно одинаковых веревок. Закрепив четыре конца за крючок, он подвязал меня, как марионетку: от щиколоток и запястий вверх тянулись нити, смыкаясь на крюке для люстры. Рядом на полу стояла кукла. К рукам и ногам ее тоже были привязаны стропы, я сжимала их в правой руке, как поводья, подняв правую руку до уровня плеч и немного согнув ее в локте. По замыслу Лени, я была простоволосая и босая.

Замри! Внимание! Снято. Еще раз. И еще. Стой-стой, не двигайся, продолжаем…

Кукловод и сам кукла. А где его хозяин? Четыре луча натянутой туго бечевки уходили за кадр… Незаметно перенося вес с одной ноги на другую, я отрешенно смотрела в объектив.

Как джентльмен, Леня всегда подвозил меня до метро. Путь на «Таганку» был коротким, минут пять, не больше, и я ловила себя на том, что мне хочется ехать и ехать, и чтобы Леня со мной разговаривал. Но он все больше молчал, а если и открывал рот, то обычно ехидничал.

– Твою куклу зовут как груши! – Леню вдруг осенило, прямо за рулем.

– В смысле? – не поняла я.

– Шмелева читала?

– Читала.

– Помнишь, у него груши «мари-луиз»?

– Где?

– В «Солнце мертвых».

– Ах, вот оно что. Да ты просто ревнуешь.

– Кого?

– Меня к ней.

– Хм, – говорит Леня. – Все возможно. Приехали.

Леня обходит машину, открывает дверцу с моей стороны, галантно подает руку в тонкой серой перчатке. Я соскакиваю с подножки на топкий, разъеденный солью тротуар, а потом долго стою и смотрю, как джип Лещинского разворачивается в плотном потоке автомобилей на Таганской площади.

На бусы-грушки «мари-луиз» Шмелев смотрел в «Солнце мертвых». Страшная эта книга… и красивая; красоту имеет и смерть… вымирание… угасание… Целы плоды на ветке! Еще одну ночь провисели. Не жадность это: это же хлеб наш зреет, хлеб насущный. Выжженная солнцем земля, горы, Кастель, Куш-Кая, Бабуган, и синее море внизу, бескрайнее море… Крым, 1921 год; красный террор; голод. А в грушах – спасение.

Мари-Луиз… Почему Марина дала ей такое имя? Я попросила – и она назвала…

Я переложила сумку с куклой в другую руку. Поскольку мой пластиковый пакет совсем развалился, домой она ехала в красном лаковом саквояже «Версаче» – Леня одолжил до среды. Если вуду действительно существует – может, теперь и моя жизнь наладится?

В полдвенадцатого я вспомнила об ужине. Скоро должен был прийти с работы голодный Родион, а у меня даже макарон сваренных нет. Но только я это осознала и побежала на кухню ставить воду, пикнул «пилот» и погас свет.

Соседи, кто не спал, выглянули на лестничную клетку. У тети Вали нашелся фонарик, она посветила в записную книжку и отыскала телефон диспетчерской.

Оказалось, в третьем подъезде сгорел автомат, но бригада уже выехала ремонтировать.

– Это на всю ночь, – сказала тетя Валя, она всю жизнь тут живет, сразу после постройки дома въехала.

– У вас плита газовая? Завтра попрошусь к вам на газ, если свет не дадут. А то у нас электро.

– Да хоть сейчас.

Но поскольку тетя Валя была уже в ночнушке и в бигуди, я сказала спасибо и отказалась.

Голодный Родион был застигнут звонком на выходе из конторы.

– У меня вообще ничего из еды нет. Ты хоть чая на работе попей. Или пойдем в ресторан поужинаем..

– Отлично! Через час подъеду в «Торо-даро», подходи.

Я взвесила, охота ли мне по морозцу топать в «Торо-даро», и решила, что да, – бокал шабли закажу. Ну и глупость какую-нибудь съем вроде мусса из риса саго с мятой.

При свете свечного огарка напялила одежду, накрасила ресницы и долго искала ключи. Наконец отыскала и вышла под тихий, ленивый мартовский снегопад. Воздух был сыр и приятен в гортани. Как хорошо, что кончилась зима…

Я накручивала на вилку кресс-салат под тамариндовым соусом и разглядывала Родиона. Сегодня он был в горчичном кашемировом свитере, тонком и легком, и шелковом кашне «Хьюго Босс», в черно-бело-тонко-красную-и-горчичную, опять же, полоску. Неплохо. Это я с манекена шарфик сняла, в «Стокманне», влезла прямо в витрину и оголила негру шею собственной рукою (аплодисменты за смекалку). И тут подумалось: интересно, а как я сама выгляжу со стороны? Глянула на свои рукава – и чуть не подавилась кресс-салатом, потому что одежда на мне была наизнанку.

Над столом висела яркая лампа и светила мне прямо в макушку; а Родион так ничего и не заметил. И тут до меня дошло, почему. Потому что он вообще на меня не смотрит.