Евгения Доброва - A под ним я голая

– Какое?

– Blow-up. Фотоувеличение.

– Blow-up – это взрыв.

– Ну, я не знаю… Может, и взрыв. В любом случае – трансформация материи…

– Ты поняла? – спросил потом Миша. – Ему все показалось. Никто никого не убивал.

Уже с утра я жду «Спокойной ночи, малыши».

Я сижу у бабушки в большой комнате, на коленках тарелка с овсянкой, в нее налито молоко, все это два раза размешано-перемешано мамой и бабушкой: каша-малаша. По телевизору «Веселые старты».

Бабушка, с поволжским акцентом на о:

– Мы в войну голодовали! Очистки ели! Это у нее последний козырь.

Ну как я могу быть хуже бабушки.

И я начинаю давиться остывшей овсянкой.

Хотя прекрасно понимаю, что бабушка хитрит. Очистки – они ведь не могут быть просто так, они от чего-то!

На ужин – тошницели с макаронами, томатный сок и молочные гренки.

Макароны – это конечно же молочные черви. Про них мне рассказывала тетя Клава, бабушкина подруга, директор Павлово-Посадского молокозавода.

Иногда бывают рожки, тогда это опарыши – я видела их, когда дедушка вялил рыбу в сарае.

Гренки похожи на губки для мытья посуды, жирные насквозь и скользкие.

Томатный сок пузырится, как выдуваемое через трубочку медсестрой, из тех, что с улыбкой Бабы-Яги – сейчас укусит комарик! – берут кровь из пальца.

Я нюхаю чашку и ставлю обратно на стол. Бабушка:

– Ешь, я сказала! Тарелка обязывает…

На обеденном столе у нас стоит жестяная чайная банка с надписью Duncan's. Однажды я спросила маму:

– А что такое «дункан»?

– Дункан? Любовница Маяковского. Любовница Маяковского! Этот титул показался мне каким-то необыкновенным, почти сказочным, – и долго не давал покоя воображению.

Как образ Шахерезады или Клеопатры.

Жестянка от чая прожила на столе почти двадцать лет. Из-за нее я провалилась на экзаменах вуниверситет.

Я же прекрасно знала, что Дункан – жена Есенина. Но от волнения почему-то ответила, что любовница Маяковского.

Реакция мамы: «Дурочка, год потеряла». Ну почему потеряла-то?

Помню, в детстве бабушка в три счета объяснила мне, что такое элегантный.

– Представляешь, вот едет, допустим, он в поезде, и все на него смотрят, потому что все у него лучше, чем у других, – зонт, чемоданы шикарные…

И я поняла.

А сегодня Петька спрашивает меня за столом, перед тем как идти в детский сад:

– Мам! А что такое цивилизация? Поди объясни.

Или: а что такое перфорация?

Это уже проще. У нас даже соревнование было в детском саду: кто ровней оторвет от рулона кусочек туалетной бумаги по линии перфорации.

ПалПалыч придумал про меня слово «хихихальщица».

Петька придумал двустишие:

Первые детские рифмовки всегда неприличные: дирол – в жопе димедрол, Дональд Дак – мудак… Им иначе не интересно.

Да и вообще, поэзия – это всегда что-то стыдное.

Семейное предание хранит единственное стихотворение дедушки по папиной линии, написанное им в ранней молодости и посвященное сестре:

Папа все восхищался: какая образность! Не как-нибудь, а именно крючком загнула!

Я редко бываю у родителей.

Ася Павлова беременная! – докладывает обстановку мама, когда в какой-то мой приезд мы всей семьей садимся обедать. Ася – моя подруга детства, играли вместе в песочнице, но только она давно уже не Павлова, а Тарелкина.

– Она даже в консерваторию ходит!

– В консерваторию? Зачем?

– Чтобы ребенок гармонично развивался. Они же там все слышат в животе. У них на пятом месяце уже есть слуховые косточки…

Я рада за Тарелку – но каковы методики!

– Правда? – удивлению моему нет предела. – А вы что, тоже в консерваторию ходили, когда я… ну, того?

Родители на минуту задумываются.

– Не, кажется, не ходили, – говорит мама.

– Мы в цирк ходили, – вспоминает папа. – Вот и доходились.

«Блю-у канери-и», – по телевизору танцуют ккло-уны. Это очень грустная песня, Blue Canary, и каждый раз, когда клоуны под нее танцуют, нам с Мишей как-то не по себе.

– У меня в повести появился ребенок.

– Ребенок? – переспрашивает Миша. – Ты с ума сошла. А в каком месте?

– Героиня собирает его в сад, а он ее спрашивает: «Мам! А что такое цивилизация?»

– И что?

– Что, что… Ты смог бы объяснить?

– Не знаю…

– Вот и она не может.

– Дети… Ты представляешь, какие у тебя могут быть дети? Да их еще до рождения на учет в детскую комнату милиции поставят! Придумала тоже…

– Полагаешь, лучше убрать?

– Лучше убери. От греха подальше.

– Мы с твоей мамой когда познакомились, здесь же сидели.

Меня привлекает порядок слов, я оборачиваюсь: за соседним столиком обедают респектабельный господин и плохо одетая девочка лет пяти. Странная парочка, думаю я. Вокруг носятся жеребцы в форме «Макдоналдса», драят пол.

– Хочу вырезать этот домик, – сказала девочка, разглядывая яркую коробочку от детского обеда. – Ножницами.

И она зашевелила пальчиками, изображая, что режет бумагу.

Она не поняла его…

А это пусть остается – как мизансцена.

Ночь. Тихо-тихо дома. Сижу на кухне, заканчиваю главу. Луна в небе желтая-желтая – как витаминка…

Внезапно в настенных часах что-то стукнуло, хрустнуло – и от неожиданности я вздрогнула так, что ручка, проехавшись по листу, перечеркнула написанное.

Отложила тетрадь и пошла к Мише в комнату.

М-да… Витаминка. Красиво, но неправильно. Метафорично, но нереалистично. Потому что образ «луна желтая» – не то что навеян, вбит литературой. Ну какая же она желтая! Она серебристая, голубоватая, зеленоватая в конце концов.

– А у Басё она похожа на срез спиленного дерева! А у Маяковского на горлышко бутылки!

– Миш, хочешь витаминку?

Миша: но ведь правда – желтая!

К утру зверски захотелось пива, и я упросила Мишу сходить в магазин.

– Тебе какого?

– Мне «Афанасий темное».

Вскоре Миша вернулся – с пивом, и потрясенный.

– Ты знаешь!..

– Что случилось?

Оказалось, Мишу разыграла продавщица. Он ей:

– Мне, пожалуйста, бутылку темного…