Катя Метелица - Азбука жизни

Принадлежащие к тайному ордену близоруких узнают друг друга по взгляду, о котором поется в песне: что ж ты, милая, смотришь искоса, тихо голову наклоня. Искоса — это потому, что так как бы лучше видно. Тихо наклоня — потому, что близорукость вообще располагает к тихости, к смирению. Подслеповатый человек уязвим, несколько комичен, и сам это понимает. Поэтому близорукость исключает пафосную подачу себя окружающим.

Она располагает к самоиронии. Если ты листаешь книгу и страницы постоянно задевают твой нос, — без хорошей, безотказной самоиронии не обойтись, вы мне поверьте.

Именно близорукость воспитала во мне терпимость к окружающим. Допустим, выбираешь книги на прилавке, или рассматриваешь компакт-диски, или колготки, — обязательно найдется кто-нибудь, кто спросит: что это вы, девушка, нюхаете? Нужно мило улыбаться и — в трехтысячный раз — объяснять, что у тебя минус восемь. И — на всякий случай со всеми здороваться. Со знакомыми, незнакомыми, с соседями, с прохожими, по пять раз на дню. Потому что если не будешь здороваться со всеми подряд, то обязательно пропустишь кого-нибудь такого, кто потом всю жизнь будет заявлять, что ты невежливая и высокомерная. Еще очень важно не называть никаких имен. Фраза: "Привет, Мишечка, как я рада тебя видеть!", обращенная к Сережечке, как правило не радует Сережечку, который считает Мишечку гнусным уродом.

Близорукость располагает к медитативнейшим тактильным занятиям вроде вышивания, низания бус, перебирания крупы. Привычка к перебиранию мелочей переходит в характер — академически педантичный. Стоит ли добавлять, что педантизм этот у слепошарых сочетается с фантастической безалаберностью. Если я, начав искать какую-нибудь вещь у себя дома (ручку, ключи, лак для ногтей), тут же ее и нахожу, то испытываю чувство сродни радости от случайной встречи с бывшим одноклассником где-нибудь в Нью-Йорке.

В жизни близорукого человека всегда есть место подвигу. Мой подвиг — просто-напросто прожить день своей жизни, никого нечаянно не угробив, не создав ни одной серьезной аварийной ситуации. Сейчас в центре Москвы, в переулках практически нет тротуаров. Они или заняты стройками, или на них паркуются машины. Другие машины молодецки несутся по узенькой проезжей части. И я, со своими минус восемь. На каблуках. Причем собственных ног — не вижу. Скорее угадываю, что они на месте, ноги.

Близорукость необычайно обостряет интуицию, чувственное ощущение пространства и даже времени. Что настало пять часов дня, я определяю по настоятельному желанию выпить чаю. Возраст человека угадываю не по морщинам, а по манере себя держать. Милого узнаю исключительно по походке. Неприятного человека — по застоявшемуся запаху сигаретного дыма и резкому голосу. Горжусь тем, что ощущения меня не обманывают: я, к примеру, постоянно езжу на частниках и ни разу не влипла в историю, тьфу-тьфу, не сглазить.

Лицом к лицу лица не увидать — это неправда. Лишь лицом к лицу и увидать лицо. Я знаю любимые лица в мельчайших, микроскопических подробностях. И счастлива, что не вижу подробностей многих иных лиц. Мир в целом для меня сродни живописи импрессионистов (которую я разглядываю почти в упор). Мой мир полон иллюзий. По озеру плывет что-то белое — чайка? лебедь? — в реальности всего лишь кусок омерзительного пенопласта. На голой майской земле проблеск зеленого — первая травка? — прошлогодний пакет из-под кефира.

Ужасны, говорят, ощущения человека, вдруг прозревшего. Рушится эмпирическое восприятие. Кроме того, в мире обнаруживается вдруг чудовищное количество грязи, мусора, каких-то пылинок. И — поры. На всех лицах — поры. Это может, наверное, свести с ума.

Но, с другой стороны, появляется столько интригующих подробностей. Травинки, былинки, пылинки, опять-таки, букашки, буковки. Мелкие буковки, а не то, что вижу я. Я замечаю буквы ростом с этаж. Нормальные люди, мне кажется, просто не замечают эти надписи, именно из-за их огромности. Меня же они просто сводят с ума. Например, на каком-то здании в районе Теплого Стана: ООО "Новь — 18". Тупо, завороженно пялюсь. ООО? «Новь»? "Новь — 18"? А люди тем временем спокойно заходят в стеклянные мутные двери. Они, люди, оказывается, видят совсем другие надписи, слишком для меня мелкие: «Продукты», «Хлеб», "Живая рыба". Никакой нови.

Им, людям, никогда, видно, не доводилось томно нюхать мочалку для мытья бутылок, приняв ее за махровую гвоздику. Или пытаться вытереть разлитый кофе обкусанной зефириной.

Жизнерадостная девушка Оля Мазаева рассказывала мне: "Знаешь, что вчера со мной было? Я надела очки, минус шесть, и прошла по Тверской. Так интересно! Как в кино. Лица! Понимаешь — лица. Костюмы. Гримасы. Как в кино. И это же все — бесплатно!"

В газете я обнаружила объявление: "Нормальное зрение — за 30 секунд!" Не бесплатно, за деньги. Не очень большие деньги — как несколько пар среднедорогих очков. За тридцать секунд. Зрение. Нормальное.

Я сдалась. Я захотела посмотреть на этот мир, где у прохожих есть лица, а у лиц — необщее выраженье, и пусть, пусть будут эти самые поры — не страшно. "Хочу, наконец, что-нибудь увидеть", — так я и написала в анкете, отвечая на вопрос: "Почему вы приняли решение делать у нас операцию?"

Все было стремительно. Аванс, договор, обследование на приборах. Пару часов мне капали капли, расширяющие зрачок, предлагали смотреть на красное, на зеленое, на таблицы с буквами, на картинку с дорогой, на картинку с воздушным шаром. Все было отлично. Глаза, мне сказали, совершенно здоровые, только близорукие, — откорректируем!

В последний момент вдруг выяснилось, что у меня аллергия на обезболивающее. Операция, сказали, отменяется. Не хотим, чтоб вы у нас тут, сказали, померли.

Как? Я не была к такому готова. То есть не помереть, а не оперироваться. Я уже настроилась прозреть. Я высказала ряд конструктивных предложений. Купить в ночном клубе пару линий кокаина, развести кипяченой водой и использовать как обезболивающее. По мемуарной литературе мне известен этот способ анестезии, изобретенный, кстати, дедушкой Фрейдом.

Но люди в белых халатах отвергли эту идею категорически, даже, как мне показалось, с некоторым ужасом.

Я поняла, что прозреть мне не судьба.

Судьба — по-прежнему буду узнавать людей лишь щека к щеке, совершать маленькие ежедневные подвиги, переходя через дорогу, жить в скорлупе своих минус восемь.

Может быть, так оно и лучше.

Я ведь к этому уже привыкла.

У этого слова есть магия начальственности. Почти такая же, как у слов «генерал», «президент». Не случайно все вокруг стали генеральными директорами или, на худой конец, заместителями генеральных директоров.

"Председатель" — слабое, вялое слово. В нем есть какая-то рыхлость седоватого человека, ведущего сидячий образ жизни.