Захар Прилепин - Революция (сборник)

И в то же мгновение передо мной неожиданно возникает образ матери…

– …«Расстрелять!»??

Мать тихо и опечаленно смотрит на меня.

…Снова на далекой городской башне за перевалом звенит медь: это бьют часы. Полуночная тьма. В барский дом едва доносится глухая канонада. Передают в телефон: наши пошли в контратаку. За портьерой в стеклянных дверях стоит зарево: то за дальними холмами горят села, горят степи и воют на пожар собаки в закоулках городских подворотен. В городе тишина и молчаливый перезвон сердец.

…Доктор Табагат нажал кнопку.

Тогда лакей приносит на подносе старые вина. Потом лакей уходит, и тают его шаги, удаляются по леопардовым мехам.

Я смотрю на канделябр, но мой взгляд непроизвольно крадется туда, где сидит доктор Табагат и часовой. В их руках бутылки с вином, и они пьют его жадно и хищно.

Я думаю: «Так надо».

Но Андрюша нервно передвигается с места на место и все порывается что-то сказать. Я знаю, что он думает: он хочет сказать, что так нечестно, что коммунары так не поступают, что это – вакханалия и т. д. и т. п.

Ах, какой он чудной, этот коммунар Андрюша!

Но когда доктор Табагат бросил на бархатный ковер пустую бутылку и отчетливо написал свою фамилию под постановлением —

– «расстрелять», – меня неожиданно охватило отчаяние. Этот доктор с широким лбом и белой лысиной, с холодным умом и с камнем вместо сердца, – это же он и мой безысходный хозяин, мой звериный инстинкт. И я, главковерх черного трибунала коммуны, – ничтожество в его руках, подчинившееся воле хищной стихии.

«Но где выход?»

– Где выход?? – И я не видел выхода.

Тогда проносится передо мной темная история цивилизации, и бредут народы, и века, и само время…

– Но я не видел выхода?

Поистине правда была на стороне доктора Табагата.

…Андрюша торопливо ставил свой хвостик под постановлением, а дегенерат, смакуя, всматривался в буквы.

Я подумал: «Если доктор – злой гений, злая моя воля, тогда дегенерат палач с гильотины».

Но я подумал:

– Ах, какая ерунда! Разве он палач? Это же ему, этому часовому черного трибунала коммуны, в моменты огромного напряжения я слагал гимны.

И тогда уходила, удалялась от меня моя мать – прообраз загорной Марии, и застывала во тьме, ожидая.

…Свечи таяли. Строгие фигуры князя и княгини исчезали в синем тумане папиросного дыма.

…Приговорены к расстрелу

– шестеро!

Хватит! На эту ночь хватит!

Татарин снова тянет свое азиатское: «Ала-ла-ла». Я смотрю на портьеру, на зарево в стеклянных дверях. Андрюша уже исчез. Табагат и часовой пьют старые вина. Я перебрасываю маузер через плечо и выхожу из княжеского дома. Я иду по пустынным молчаливым улицам осажденного города.

Город мертв. Обыватели знают, что нас через три-четыре дня не будет, что напрасны наши контратаки: скоро заскрипят наши тачанки в далекий студеный край. Город притаился. Тьма.

Темным лохматым силуэтом стоит на востоке княжеское имение, теперь – черный трибунал коммуны.

Я оборачиваюсь и смотрю туда и вдруг вспоминаю, что шестеро на моей совести.

…Шестеро на моей совести?

Нет, это неправда. Шесть сотен,

шесть тысяч, шесть миллионов —

тьма на моей совести!!

– Тьма?

И я сжимаю голову.

…Но передо мной снова проносится темная история цивилизации, и бредут народы, и века, и само время…

Тогда я, обессиленный, клонюсь к забору, становлюсь на колени и пылко благословляю тот момент, когда я встретился с доктором Табагатом и часовым с дегенеративным строением черепа. Потом оборачиваюсь и молитвенно смотрю на восточный лохматый силуэт.

…Я теряюсь в переулках. И наконец выхожу к одинокому домику, где живет моя мать. Во дворе пахнет мятой. За сараем сверкают молнии и слышен грохот задушенного грома.

Тьма!

Я иду в комнату, снимаю маузер и зажигаю свечу.

… – Ты спишь?

Но мать не спала.

Она подходит ко мне, берет мое усталое лицо в свои сухие старческие ладони и склоняет голову на мою грудь. Она снова говорит, что я, ее мятежный сын, совсем замучил себя.

И я ощущаю на своих руках ее хрустальные росинки.

Я:

– Ах, как я устал, мама!

Она подводит меня к свече и смотрит на мое усталое лицо.

Потом становится возле тусклой лампады и печально смотрит на образ Марии. Я знаю: моя мать и завтра пойдет в монастырь: для нее непереносимы наши тревоги и хищность вокруг.

Но тут же, дойдя до кровати, вздрогнул:

– Хищность вокруг? Разве мать смеет думать так? Так думают только версальцы!

И тогда, встревоженный, уверяю себя, что это неправда, что никакой матери передо мной нет, что это не больше чем фантом.

– Фантом? – снова вздрогнул я.

Нет, именно это – неправда! Здесь, в тихой комнате, моя мать не фантом, а часть моего собственного преступного «я», которому я даю волю. Здесь, в глухом закутке, на краю города, я прячу от гильотины один конец своей души.

И тогда в животном экстазе я закрываю глаза, и, как самец весной, захлебываюсь, и шепчу:

– Кому нужно знать детали моих переживаний? Я настоящий коммунар. Кто посмеет сказать иначе? Неужели я не имею права отдохнуть одну минуту?

Тускло горит лампада перед образом Марии. Перед лампадой, как изваяние, стоит моя печальная мать. Но я уже ни о чем не думаю. Мою голову гладит тихий голубой сон.

…Наши назад: с позиции на позицию; на фронте паника, в тылу – паника. Мой батальон наготове. Через два дня я и сам брошусь в орудийный гул. Мой батальон на подбор: это юные фанатики коммуны.

Но сейчас я не меньше необходим здесь. Я знаю, что такое тыл, когда враг под стенами города. Эти мутные слухи ширятся с каждым днем и как змеи расползлись по улицам. Эти слухи мутят уже гарнизонные роты:

Мне доносят:

– Идут глухие нарекания.

– Может вспыхнуть бунт.

Да! Да! Я знаю: может вспыхнуть бунт, и мои верные агенты шарят по закоулкам, и уже негде размещать этот виновный и почти невиновный обывательский хлам.

…А канонада все ближе и ближе. Чаще гонцы с фронта. Тучами собирается пыль и стоит над городом, прикрывая мутное огненное солнце. Изредка вспыхивают молнии. Тянутся обозы, кричат тревожно паровики, проносятся кавалеристы.

Только возле черного трибунала коммуны стоит гнетущее молчание.

Да:

будут сотни расстрелов, и я окончательно сбиваюсь с ног!

Да:

уже слышат версальцы, как в гулкой и мертвой тишине княжеского имения над городом вспыхивают четкие и короткие выстрелы; версальцы знают:

– штаб Духонина!

…А утра цветут перламутром, и падают рассветные зори в туман дальнего бора.

…А глухая канонада растет.

Растет предгрозье: скоро будет гроза.

…Я вхожу в княжеский дворец.