Захар Прилепин - Революция (сборник)

Я шел в никуда. Мимо меня проходили обозы, пролетали кавалеристы, грохотали по мостовой тачанки. Город стоял в пыли, и вечер не разрядил заряд предгрозья.

Я шел в никуда. Без мысли, с тупой пустотой, с огромной тяжестью на своих сгорбленных плечах.

Я шел в никуда.

…Да, это были невыносимые минуты. Это была мука. Но я уже знал, как поступлю.

Я знал и тогда, когда покинул дворец. Иначе я не вышел бы так быстро из кабинета.

…Ну да, я должен быть последовательным!

…И всю ночь я разбирал дела.

Тогда на протяжении нескольких темных часов периодически вспыхивали короткие и четкие выстрелы:

– я, главковерх черного трибунала коммуны, выполнял свой долг перед революцией.

…И разве это моя вина, что образ моей матери не оставлял меня в эту ночь ни на минуту? Разве это моя вина?

…В обед пришел Андрюша и бросил хмуро:

– Слушай! Разреши ее выпустить!

Я:

– Кого?

– Твою мать!

Я:

(молчу).

Потом чувствую, что мне до боли хочется смеяться. Я не выдерживаю и хохочу на все комнаты.

Андрюша сурово смотрит на меня. Его решительно нельзя узнать.

– Слушай. Зачем эта мелодрама?

На этот раз мой наивный Андрюша хотел быть проницательным. Но он ошибся.

Я (грубо):

– Проваливай!

Андрюша и на этот раз побледнел.

Ах, этот наивный коммунар абсолютно ничего не понимает. Он совершенно не знает, зачем эта бессмысленная звериная жестокость. Он ничего не видит за моим холодным деревянным лицом.

Я:

– Звони в телефон! Узнай, где враг!

Андрюша:

– Слушай!..

Я:

– Звони в телефон! Узнай, где враг!

В этот момент над дворцом с шипением пронесся снаряд и разорвался неподалеку. Зазвенели окна, и эхо двинулось по гулким, пустым княжеским комнатам.

В трубку передают: версальцы наседают, уже близко: в трех верстах. Казачьи разъезды показались возле станции: инсургенты отступают. Кричит далекий вокзальный рожок.

…Андрюша выскочил. За ним я.

…Курились дали. Снова вспыхивали дымки на горизонте. Над городом тучей стояла пыль. Солнце-медь, и неба не видно. Только горняя мутная пыль мчалась над далеким небосклоном. Вздымались с дороги фантастические метели, бежали в высоту, разрезали просторы, перелетали жилища и снова мчались и мчались. Стояло, как зачарованное, предгрозье.

…А здесь бухали пушки. Летели кавалеристы. Отходили на север тачанки, обозы.

…Я забыл обо всем. Я ничего не слышал – и сам не помню, как попал в подвал.

Со звоном разорвалась близ меня шрапнель, и на улице стало пусто. Я подошел к двери и только хотел было глянуть в небольшое оконце, где сидела моя мать, как кто-то взял меня за руку. Я обернулся —

– дегенерат.

– Вот так стража! Все поудирали!.. хи… хи…

Я:

– Вы?

Он:

– Я? О, я! – и постучал пальцем по двери.

Да, это был верный пес революции. Он будет стоять на часах и не под таким огнем! Помню, я подумал тогда:

– «это сторож моей души» – и без мысли побрел на городские пустыри.

…А к вечеру южная часть околицы была захвачена. Вынуждены идти на север, оставлять город. Однако инсургентам отдан приказ задержаться до ночи, и они стойко умирали на валах, на подступах, на развилках дорог и в молчаливых закоулках подворотен.

…Но что же я?

…Шла спешная эвакуация, шла четкая

перестрелка, и я окончательно сбивался

с ног!

Жгли документы. Отправляли партии заложников. Брали остатки контрибуций…

…Я окончательно сбивался с ног!

…Но вдруг всплывало лицо моей матери, и я снова слышал горестный и упрямый голос.

Я откидывал волосы и широко раскрытыми глазами смотрел на городскую башню. И снова вечерело, и снова на юге горели жилища.

…Черный трибунал коммуны готовится к бегству. Грузят подводы, бредут обозы, спешат толпы на север. Только наш одинокий панцерник замирает в глубине бора и задерживает с правого фланга вражеские полки.

…Андрюша куда-то исчез. Доктор Табагат спокойно сидит на диване и пьет вино. Он молча следит за моими приказами и изредка иронически посматривает на портрет князя. Но этот взгляд я ощущаю на себе, и он меня раздражает и беспокоит.

…Солнце зашло. Умирает вечер. Наступает ночь. На валах идут перебежки, и однообразно отстукивает пулемет. Пустынные княжеские комнаты замерли в ожидании.

Я смотрю на доктора и не могу вынести этот взгляд на древний портрет.

Я резко говорю:

– Доктор Табагат! Через час я должен ликвидировать последнюю партию осужденных. Я должен принять отряд.

Тогда он иронически и равнодушно:

– Ну и что же? Хорошо!

Я волнуюсь, однако доктор ехидно смотрит на меня и усмехается. О, он, безусловно, понимает, в чем дело! Ведь в этой же партии осужденных моя мать.

Я:

– Пожалуйста, прошу вас покинуть помещение!

Доктор:

– Ну и что же? Хорошо!

Тогда я не выдерживаю и прихожу в ярость.

– Доктор Табагат! Последний раз предупреждаю: не шутите со мной!

Но голос мой срывается, и у меня булькает в горле. Я порываюсь схватить маузер и тут же покончить с доктором, но вдруг ощущаю себя ничтожеством и чувствую, как меня покидают остатки воли. Я сажусь на диван и жалобно, как побитый обессилевший пес, смотрю на Табагата.

…Но минуты идут. Надо отправляться.

Я снова беру себя в руки и в последний раз смотрю на надменный портрет княгини.

Тьма.

… – Конвой!

Часовой вошел и доложил:

– Партию вывели. Расстрел назначен за городом: начало бора.

…Из-за дальних отрогов всплывал месяц. Потом плыл тихими голубыми потоками, бросая лимонные брызги. В полночь пронзил зенит и остановился над бездной.

…В городе стояла энергичная перестрелка.

…Мы шли по северной дороге.

Я никогда не забуду этой молчаливой процессии – темной толпы на расстрел.

Сзади скрипели тачанки.

Авангардом – конвойные коммунары, дальше – толпа монашек; в арьергарде – я, еще конвойные коммунары и доктор Табагат.

…Но мы столкнулись с настоящими версальцами, за всю дорогу ни одна монашка не произнесла ни единого слова. Это были истинные фанатички.

Я шел по дороге, как тогда – в никуда, а сбоку от меня брели сторожа моей души: доктор и дегенерат. Я смотрел в толпу, но ничего там не видел.

Зато я чувствовал:

– там шла моя мать со склоненной головой. Я чувствовал: пахнет мятой. Я гладил ее родную голову с налетом серебристой седины.

Но вдруг передо мной вырастала заторная даль. Тогда мне снова до боли хотелось упасть на колени и молитвенно смотреть на лохматый силуэт черного трибунала коммуны.

Я сжал голову и шел по мертвой дороге, а позади меня скрипели тачанки.

Я вдруг откинулся: что это? галлюцинация? Неужели это голос моей матери?

И снова я ощущаю себя ничтожным человеком, я ощущаю: где-то под сердцем сосет. И не рыдать мне хотелось, а плакать меленькими слезами – так, как в детстве, на теплой груди.