Алекс Тарн - Летит, летит ракета...

Ами раскрыл было рот, чтобы подтвердить, но остановился, потому что не мог говорить. Его распирала обида за Страну. Какое право имеют чужие, пусть даже и близкие ему лично люди, произносить такие несправедливые слова? Что они знают? Что понимают?

— Глупости, — сказал он, сердясь на отца примерно так же и за то же, за что сердился на девушку-агента. — Там чудесно. Там даже воздух другой, не говоря уже о людях. Эта Страна прекрасна, и чем дольше в ней живешь, тем больше это понимаешь. Думаешь, мы так бы за нее держались, если бы она того не стоила?

Через неделю на обратном рейсе Ами сидел у окошка. Он возвращался домой. Он вытягивал шею и волновался, как подросток перед свиданием. Отчего-то ему непременно хотелось увидеть сверху приближающийся берег Страны, густо и беспорядочно усыпанный белыми домами. Когда впереди на границе неба и моря показались небоскребы, волнорезы и трубы электростанции, восточного вида сосед бесцеремонно толкнул Ами локтем в бок и подмигнул.

— Тошно возвращаться в это дерьмо, — сказал он, жизнерадостно улыбаясь.

— Ага. Тошнее не бывает, — с готовностью подтвердил Ами. — Просто глаза бы не смотрели.

Теперь он знал главный секрет этой Страны: в ней трудно — до невозможного — жить, но жить без нее еще труднее.

В армию Ами попал лишь на третьем году своей новой жизни. Хотел и раньше, да не брали: на избыток мотивации в Стране всегда посматривали с подозрением. Идеализм и сентиментальность причудливо переплетались здесь с трезвым, временами даже безжалостным цинизмом. Знакомый бакалейщик, узнав о его неудачных попытках, рассмеялся:

— Мне бы твои проблемы! Тут не знаешь, как от ежегодных сборов спрятаться, а кто-то сам в лямку лезет. Вот что, парень: если хочешь немедленно мобилизоваться — коси под уклоняющегося…

В тот же день Ами написал в армию письмо с просьбой навсегда освободить его от воинской обязанности по причине слабого здоровья, пацифизма и религиозных ограничений. Бакалейщик как в воду глядел: через месяц Бергеру пришла повестка о срочной мобилизации.

В кабинете призывного пункта сидела сонная расхлюстанная деваха с погонами лейтенанта и обширным декольте, сооруженном посредством фигурного закалывания расстегнутой гимнастерки. Она умело сосала шариковую ручку и с тоской смотрела в окно, на волю.

Ами кашлянул.

— Где хочешь служить, братишка? — спросила деваха, не оборачиваясь. — Заказывай, твой день. Мне сегодня приснилось, что я золотая рыбка.

Сидевшая в углу веснушчатая секретарша хихикнула. Ами на секунду задумался. Он намеревался идти только в боевые части, но, согласно логике бакалейщика, проситься туда означало попасть на склад. Ну уж нет. На этот раз он не даст себя провести!

— Мне бы кладовщиком… — вкрадчиво сказал он.

— Кладовщиком? — переспросила деваха. — Это же скучно, братишка. А впрочем, как хочешь. Кладовщиком, так кладовщиком.

Она занесла ручку над бланком.

— Нет! — заорал Ами в отчаянии. — Нет! Я пошутил! Хочу в боевые! Пожалуйста! Я выносливый!

— Не крути мне плавники, братишка, — рассеянно сказала деваха, скосив глаза на упавшую со лба прядь и сдувая ее на сторону. — Выносливые на складе — самое то. Кладовщики, они, блин, много чего выносят. Пока не сядут.

Зевнув, она заглянула в бланк и подняла брови.

— Э, да ты уже большой мальчик. Двадцать один годок. На гражданке работал?

— Прорабом, на стройке.

— О'кей, — кивнула золотая рыбка. — Тогда пойдешь в саперную бригаду.

— А нельзя ли в спецназ? — пролепетал Ами, глядя на авторучку, шустро клюющую его беззащитный бланк.

— Притормози, братишка, — покачала прядью лейтенантша. — Из кладовщиков в спецназ — это слишком круто… Следующий!

На негнущихся ногах Ами вышел из кабинета, не зная, плакать ему или смеяться. Одно не подлежало никакому сомнению: местная логика так и оставалась для него тайной за семью печатями.

Легендарная Армия Обороны Страны оказалась на поверку удивительной смесью разудалой партизанщины и повсеместного уклонения от ответственности. Последнее было возведено в ранг искусства и именовалось на армейском жаргоне немудреным, но очень точным словом “прижоп”, означающим умение прикрыть в случае необходимости важную часть тела, которая на протяжении человеческой истории чаще всего использовалась для физических наказаний.

Конечно, в армии никого не секли, хотя временами, наверное, стоило бы. Офицеры в случае ошибки рисковали карьерой и пенсией; срочники и резерв расплачивались за просчеты отменой отпусков и не слишком обременительной гауптвахтой. Но не страх наказания был главной движущей силой прижопа. Пуще всего любой нормальный житель Страны боялся другого: выйти в чужих и собственных глазах недотепой, лохом, наивняком — всем тем, что именовалось на местном жаргоне уничижительным определением “фраер”. Без карьеры и пенсии еще никто не умирал, но как прожить без самоуважения? Считаться фраером? Да вы что…

Если первым словом, которое произносили в Стране младенцы мужского пола, было, чаще всего, “мама”, то первой связной фразой становилось, несомненно, решительное: “Я вам не фраер какой-нибудь!” Подавляющее большинство странников дружно предпочитало лучше умереть на коленях, чем жить фраером.

Самые талантливые и умелые прижопники выходили в генералы. Но не следует полагать, что область применения прижопа ограничивалась одной лишь армией. В конце концов, через ее батальоны и офисы проходили почти все жители Страны. Поэтому тонкое искусство прижопа выплескивалось за заборы военных баз, обтекало караульные будки и привольно разливалось на просторах гражданской жизни, проникая в самые дальние уголки и норки. Неудивительно, что, выйдя в отставку, хитро-прижопые генералы с легкостью находили себя в области прижопой политики, прижопой экономики и прижопых средств массовой информации.

Все это было бы не страшно в обычное время и в обычном месте, но только не здесь и не сейчас. Так уж получилось, что Страна уже много лет находилась в состоянии перманентной войны, а война всегда требует принятия решений, причем решений быстрых. Но кто же, скажите на милость, может проявить решительность в обстановке торжествующего прижопа? Вот тут-то и вступала в силу вторая составляющая местного армейского менталитета: партизанская удаль.

Дело в том, что сам по себе прижоп удушающе скучен и категорически противопоказан нетерпеливым темпераментным натурам, коими, по стечению обстоятельств, являлось большинство жителей Страны. Время от времени какой-нибудь из закоренелых прижопников вскакивал со своего надежного места, возмущенно плевал на запреты и распоряжения и, закусив удила, пускался во все тяжкие. Это всегда заканчивалось плохо для него лично: за поражение клеймили позором, честь победы присваивали себе старшие прижопники, но человек хотя бы отводил душу, а заодно спасал положение. Пока что, к счастью для Страны, в самые решительные моменты всегда находилось достаточное количество таких безумцев.