Алекс Тарн - И возвращу тебя…

— Во-во… а говорили, что он, вроде как, утонул. Наврали людям в Голливуде… А может ее недавно со дна подняли? Смотри, какая замшелая…

Берл остановил машину метрах в двадцати от кресла.

— Может, ты с ней и поговоришь, а? — предложил он без особенной веры в успех. — А то все я отдуваюсь.

— Не могу, — непреклонно ответил Колька. — Я, как Чапаев, языков не знаю. Она ж нерусская, сразу видно.

— Трус… жалкий трус… — вздохнул Берл. — Ладно, черт с тобой.

Он вышел из машины и двинулся к проститутке. С каждым шагом ему становилось все страшнее. В момент, когда Берл оказался, наконец, на подходящем для вежливой беседы расстоянии, он твердо знал, что еще никогда в жизни ничего так не боялся. Женщина-гора весом не менее чем полтора центнера молча взирала на него, выпятив вперед гладко наштукатуренный подбородок. Ее прическа напоминала стаю галок в полете. Одежда была скупо представлена черной шелковой комбинацией и парой стоптанных шлепанец.

— Добрый вечер… — робко пролепетал Берл. — Вы, случаем, не Танки?

— А ты что, не видишь? — ответила Танки неожиданно тонким фальцетом и непринужденно закинула ногу за ногу, отчего комбинация задралась, демонстрируя намного больше, чем Берл был в состоянии вынести.

— Добрый вечер… — повторил он, делая шаг назад и неимоверным усилием воли удерживая себя от немедленного и позорного бегства. — Я от Нюськи…

— От Нюськи или от Письки — один хрен, — пропищала Танки, вынимая изо рта сигарету и наклоняясь вперед. — Такса на всех одна. Двадцатка за минет, полтинник за пистон. Да ты не бойся, сладенький, я не съем…

Она визгливо засмеялась, колыхаясь выпирающими квашнеобразными формами, причем потрясенному Берлу показалось, что задергался весь окружающий мир, в то время как Танки, наоборот, продолжает пребывать в состоянии устрашающего покоя, словно индийский бог Шива перед тем, как пуститься в свой разрушительный пляс. «А ну-ка, немедленно прекратить панику! — скомандовал сам себе Берл. — Спрашивай и уходи. Все просто. Все просто.»

— Все просто… — сказал он вслух по инерции. — Я от Нюськи. Мне нужна Родина-Мать. Срочно. Я заплачу…

Он выхватил из кармана припасенную двадцатку и протянул вперед.

— Мало! — огромная дебелая рука коброй мелькнула в воздухе, и двадцатка исчезла. — Я с тобой уже на тридцатку набазарила. Давай еще.

Берл послушно вынул новую банкноту, которую немедленно постигла судьба первой. «Она еще и фокусница, — подумал Берл. — Интересно, куда она их прячет? Карманов-то нет… в кресло, что ли?»

— Вот так-то лучше, — Танки улыбнулась, отчего штукатурка на ее лице пошла трещинами. — Подожди меня здесь, сладенький…

Она выпрастала себя из кресла, распрямилась и подошла к Берлу вплотную. Берл зажмурился. Он никогда еще не чувствовал себя таким маленьким, даже в детстве. Танки ласково погладила его по щеке.

— Красивый… — Танки повернулась и, двигаясь с неожиданной для ее веса ловкостью, исчезла в темноте.

«Как двадцатка,» — подумал Берл и облизнул пересохшие губы.

Колька ждал его в машине, немного сконфуженный от собственного малодушия.

— Ну как? — сочувственно спросил он.

— Сейчас приведет…

Они некоторое время сидели молча, глядя на пустое Танкино кресло, на светлеющие в темноте песчаные кручи и на проволочный забор вдоль обрыва, под которым угадывалось море.

Берл неловко поерзал на сиденье. Прошло уже несколько дней после разговора с Чико, а он все никак не мог собраться с духом, чтобы рассказать Кольке о гелиной беременности и о девочке, которую она родила в апреле 92-го в тюрьме Неве-Тирца. Просто не мог. Если уж его самого так поразило это неожиданное известие, то трудно было представить, каким потрясением оно могло стать для Кольки. Кроме того, Берл беспокоился не только за своего партнера, но и за других — того же Чико, например. Кто знает, в какие дикие формы выльется страшная энергия дополнительного удара, который он должен обрушить сейчас на Колькины плечи. Получалось, что Геля не просто уехала от него тогда, четырнадцать лет назад — она уехала, беременная его ребенком, уехала, зная об этой беременности и скрыв ее от него. Почему?

Берл снова беспокойно заерзал.

— Да не переживай ты так, Кацо, — добродушно сказал Колька. — Подумаешь, испугался… Ее бы любой испугался. У меня вон до сих пор сердце в пятках. Даже из кабины выйти не смог. Прямо чудо-юдо какое-то, а не баба.

«Чудо-юдо… — подумал Берл. — Сам-то ты тоже то еще чудо-юдо. Эх, если бы можно было не рассказывать…»

Но оттягивать дальше решительный момент не представлялось возможным. Так или иначе он все узнает от своей землячки… лучше уж предупредить заранее, сейчас, пока они вдвоем и ситуация более-менее под контролем, пока он чувствует себя должником, пока…

— Геля была беременной, Коля, — выпалил Берл. — Родила здесь девочку в апреле. Через пять месяцев после приезда.

— Девочку? — переспросил Колька.

На губах у него застыла все та же добродушная, немного смущенная усмешка, с которой он только что уговаривал Берла не слишком расстраиваться из-за забавной трусости, проявленной обоими перед лицом чудовищной Танки.

Берл вздохнул. Уж кому-кому, но ему, чья профессия, собственно говоря, и заключалась в том, чтобы наносить и получать удары, Колькино состояние было знакомо во всех деталях. Вот человек. Еще секундой ранее он занимался чем-то обычным, рутинным, пребывал в полурасслабленном состоянии покоя, полусна, сидел в кафе, прогуливался по набережной, лежал на траве, глядел в небо, плавал в море… и вдруг — удар. Сокрушительный, неожиданный, страшный — пулей, кулаком, чугунной многотонной гирей — прошибающий насквозь, достающий до сердца, потрясающий тело до последней клеточки и душу до последнего обрывка самого дальнего воспоминания — Удар!

В этом случае, если удар и впрямь очень силен, сознание просто отказывается принимать неприемлемую реальность. Не зря ведь она названа «неприемлемой», правда? Так ребенок закрывает глаза в наивной надежде на то, что несчастье исчезнет, сгинет, рассосется само собой, что надо лишь немножечко подождать… зато потом, открыв глаза, можно будет снова увидеть маму, море, небо, траву, набережную и кафе… — все, как прежде.

Так и получается, что ребра уже сломаны, пробитое сердце уже пропустило свой первый такт, а человек все еще хранит на лице тень прежней улыбки, еще несет ко рту чашку, еще вытягивается в прозрачной воде, еще делает шаг, намеченный им за мгновение до того, как произошло непоправимое… которое все-таки произошло, да-да, и нечего изображать из себя целку — открывай ворота, спотыкайся, тони, падай мертвым лицом в разливающийся по белоснежной скатерти кофе, уже не видя ни кофе, ни скатерти, ни моря, ни неба… ничего.