Алекс Тарн - Квазимодо

«Делай, как хочешь,» — подумал Квазимодо и шагнул вперед, в теплый мрак неизвестности. Неизвестность казалась страшной только на первый взгляд. На деле она всегда оборачивалась скучным повторением пройденного. Куда опаснее были вроде бы хорошо освоенные пути. Так оказалось и на этот раз. Квазимодо уверенно продвигался в полной темноте и замедлил шаг только тогда, когда забрезжил свет выходного отверстия. Он осторожно приблизился к выходу из туннеля и принюхался, напряженно балансируя на готовых к немедленному действию ногах. Рыжая вопросительно ткнулась носом в его бедро. По ее мнению, опасность давно миновала, и вполне можно было стартовать к заманчиво светящему впереди выходу.

Но Квазимодо все медлил. Странный, незнакомый запах озадачивал его. Хуже всего было то, что он соединялся с запахом еды, что, согласно главному правилу, являлось непременным признаком врага. Пес оттолкнул плечом недоумевающую спутницу и мягкими шагами двинулся вперед. У самого выхода из туннеля лежал кусок колбасы, настоящий, объедительно вкусный, замечательно прельстительный для любой, понимающей толк в человеческой еде, собаки. Квазимодо облизнулся. Вот бы схватить его и заглотить, не жуя, одним движением языка… Увы… Вся проблема заключалась в том, что к куску этому нельзя было прикасаться. Он был табу, этот кусок. Вокруг него легким облачком вился запах чужого, и этого было достаточно. Квазимодо тщательно обогнул подозрительное место и вышел из туннеля. Брызжущее поливом поле расстилалось перед ним, поле, куда так стремился погибший по глупости лабрадор.

Рыжая пристально наблюдала за лохмачом из темноты туннеля. Пьянящий запах еды заполнял ее ноздри, мешая дышать. Она уже смирилась с тем, что колбаса достанется вожаку — просто потому что он вожак и всегда идет первым. Почему же он не схватил причитающееся ему по праву? Может, он не голоден? Или не заметил мимо чего прошел? А может, он сделал это намеренно, собираясь преподать ей урок и теперь планирует задать ей трепку, лишь только она посягнет на его законную добычу? Собака сделала несколько осторожных шагов и остановилась совсем рядом с куском. Нет, лохмач даже не смотрел в ее сторону. Наоборот, он совершенно определенно направлялся в сторону поля, туда, где рядом с текущим вентилем блестела небольшая лужица. Восхитительный запах колбасы кружил ей голову. Аа-а… ладно, будь что будет… трепка, так трепка… пусть себе треплет — что съела, того не отнимет. Она решительно нырнула под закрывавшие колбасу ветки и схватила кусок зубами.

В ту же секунду тугая проволочная петля захлестнулась на ее шее, со свистом распрямилось пригнутое к земле деревце, и, задушенно хрипя, рыжая закачалась между небом и землей. Перед глазами ее плыли цветные круги, она отчаянно дергала ногами, пытаясь найти опору, и не находила. Колбаса… — мелькнуло в угасающем сознании собаки. — Подавилась колбасой… Надо скорее выплюнуть, а то задохнусь… А потом цветные круги растворились в черном бархатном фоне с разлетающимися пучками искр, и не стало ничего.

Квазимодо, обернувшись, смотрел на дергающееся в конвульсиях тело своей спутницы. Он ничем не мог ей помочь. Ничем. Как и до этого — лабрадору. Но кому понадобилось охотиться на собак? И зачем? Кто это сделал? Люди из зеленых фургонов?.. Таинственные поедатели собачьего мяса?.. Пес отвернулся и пошел к луже. Ему надо было напиться и продолжать путь. Ночь коротка, а до моря еще ох как далеко.

Когда «субару» отъехала, Мишка оглянулся. Он знал, что этого делать нельзя, знал, что будет только хуже, но все же не удержался. Пес стоял возле дорожного столбика и смотрел ему вслед, и весь вид его выражал такое безмерное удивление, что слезы закипели в сжавшемся мишкином сердце. Да что ж это за такое особенное гадство, эта жизнь? Что ж это за бесконечная цепь предательств и разочарований? Он отвернулся и закрыл глаза.

Араб, сидевший рядом, рассмеялся и дернул его за рукав.

«Смотри-ка, смотри!.. Бежит за нами! Вот умора…»

Мишка стиснул зубы. Он изо всех сил старался не оборачиваться и снова не смог. Квазимодо несся за ними, прижав уши и меряя пыльную обочину длинными красивыми прыжками. На его морде были написаны смертельная обида, страх и недоумение.

«Езжай быстрее,» — глухо сказал Мишка.

«Не бойся, — засмеялся водитель. — Не догонит.»

«Езжай быстрее, тебе сказано! — крикнул Зияд с переднего сиденья. — Ты что, хочешь, чтоб я без ноги остался? Брат ты мне или не брат? Мне в больницу надо… скорее!»

Машина прибавила ходу.

Мишка откинул голову назад и снова закрыл глаза. Пса было мучительно жалко, но, с другой стороны, он, в отличие от самого Мишки, оставался жить — пусть один-одинешенек, пусть с разбитым сердцем и с обманутой верой, пусть разочарованный и преданный друзьями, но зато в прежней уверенности в самом себе, в своей силе, воле и мужестве. А это главное — быть уверенным в самом себе. В жизни, как на топком болоте, нет твердой основы для живого существа. Все зыбко, все ненадежно. Вот дерево, крепкое, сильное; кажется, схватись за него и держись до конца дней твоих — выдержит любую бурю. Вот полянка с мягкой зеленой травою и твердой почвой; кажется, прижмись к ласковому травяному ковру, вдохни прочный, уверенный запах земли и лежи себе до конца дней твоих — защитит от всего, никому не выдаст. Вот источник, светлой студеной струей бьющий из потаенных недр; кажется, приникни к нему, омочи опаленные жаждой губы и наслаждайся до конца дней твоих — все исцелит чудесная вода, утолит любые печали.

Но нет, падает, рушится незыблемая опора, разверзается земля, оборачиваясь зловонной трясиной, родниковая вода превращается в гнилую ядовитую жижу. Друг предаст, жена изменит, дети откажутся, мать прогонит. Себе только и можешь довериться в этом промозглом вязком одиночестве, за себя только и можешь ухватиться, в себя упереться, рвануть обеими руками, вытащить самого себя за волосы из темной трясины к сияющим звездам. Ты можешь, помни. Потому что иначе — беда, потому что друг предаст, дерево рухнет, жена изменит, земля разверзнется…

Но что, если даже самого себя у тебя не осталось? Если к черной череде предательств и измен, подстерегающих тебя снаружи, ты ухитрился добавить еще одну, самую главную, самую страшную и предательскую из измен — измену самому себе? Что тогда? А, Михал Саныч?

— Тогда — труба, дружище. Полная труба.

Ну вот. В том-то и дело. А Квазимодо справится, я знаю. Мне бы в его шкуру… Мишка повернулся и почти спокойно посмотрел через заднее стекло. Пса уже не было видно. Отстал. За окном машины, подставляя послеполуденному солнцу свои округлые, поросшие курчавым кустарником холмы, лежала разморенная жарой Самария. Дорога петляла, повторяя прихотливые изгибы старого сухого вади. Тут и там бурые каменистые склоны оживлялись коричневыми пятнами вспаханной земли с парой-тройкой столетних оливковых деревьев. Эти рукотоворные террасы, отделенные от пустоши белыми грядами камней, походили на ступеньки широкой, беспорядочно выстроенной лестницы, и старые оливы, кряхтя на ветру, поднимались по ней на вершину горы и еще дальше, в небо.