Алекс Тарн - Квазимодо

«Подумаешь! — фыркнул хозяин. — Плевать я на них хотел. С Андроповым справились, а уж с этими кошачьими воплями как-нибудь…»

Потом начало темнеть. Вадик достал из холодильника арбуз, и они еще долго сидели, глядя на просыпающуюся к ночи природу, на воздушную акробатику летучих мышей, на быстро сереющее небо и на желтую ущербную луну, зависшую над восточным краем ущелья.

«Господи, — вдруг спохватилась Маша. — Юрке-то уже давно спать пора!»

«Наверху, — сказала Лиза. — В гостевой комнате. Я там уже постелила.»

Юрка для приличия поупирался, выговорил себе исключительное одноразовое право идти спать, не чистя зубы, и отправился наверх вместе с Машей. Лиза, собрав тарелки, ушла на кухню.

«Ну-у-у?.. — протянул Вадик, потягиваясь. — Хорошо живем?»

В дверь постучали.

«Кого это черт несет в такое время? — удивился Вадик и закричал, обращаясь к двери: — Открыто!»

Но дверь, против его ожиданий, не открылась, а наоборот, после небольшой паузы отозвалась новым стуком, таким же негромким и осторожным, как и в первый раз.

«Ну вот. Не иначе — соседи, — проворчал Вадик, неохотно вылезая из кресла. — Интеллигенты паршивые… нет чтобы просто открыть дверь и войти. Прямо как в европах, честное слово…»

Мишка тоже встал. Ему не хотелось мешать соседскому разговору своим присутствием.

«Я пока помогу Маше. Юрка устал, еще раскапризничается…» — сказал он и пошел к лестнице.

«Да какое там! — отозвалась Лиза из кухни. — Уснет, как мертвый, попомни мое слово.» Вадик, зевая, отворил дверь.

Потом, вспоминая, скрупулезно и мучительно восстанавливая в памяти весь тот день, секунда за секундой, движение за движением, слово за словом, Мишка всегда упирался в это пограничное мгновение, в эту зыбкую непрозрачную стенку, отделяющую такую счастливую, такую обыкновенную и предсказуемую, такую ровную жизнь от жуткого смерча, свистящего смертью и страданием. Это можно было бы сравнить с тем, как плывут в лодке по тихой широкой реке с идиллически зелеными берегами, где мирно пасутся овцы, коровы ритмично пережевывают свою жвачку, и лошади спускаются к отмелям, опуская к воде длинные гривы, где зеркальная речная гладь нарушается лишь редкими всплесками рыб да стрельчатым бегом водомерки, где стрекозы и пчелы играют медленное болеро над зарослями акации, и важные гусыни торжественно выплывают на вечернюю прогулку во главе своего суетливого выводка. И кажется, что так будет всегда, что на свете просто не существует ничего другого, что за каждым поворотом, за каждой излучиной будет все тот же счастливый и уверенный покой — и лошади, и рыбы, и акация… и тут вдруг — и откуда оно только берется, это «вдруг»? — река поворачивает и обрывается в никуда, в ревущую стометровую пропасть огромного водопада, в дикую пенящуюся круговерть, в черные сатанинские клыки, поджидающие свою жертву там, внизу, в пасти, в исходящей слюною дьявола преисподней. Как же так? Почему?

Что значит — «почему»? Разве вы не слышали еще издали рев водопада, рык беды, поднимающийся над тихими речными заводями? Разве не летели к вам навстречу заполошные стаи птиц, разрезая тревожными криками дрожащий речной воздух? Разве не видели вы зловещее облако водяной пыли, клубящейся прямо по носу вашей жалкой лодчонки?

Нет, не видели, не слышали, не ждали. Не было никакого рева, и птиц не было, и пыли. Был только тихий стук в дверь, стук в дверь и больше ничего.

Уже потом, в тяжелых снах и в томительной яви, всегда, стоило только закрыть глаза, Мишка видел происходящее как бы со стороны, как на театральной сцене. Это было несколько странно — чувствовать себя и зрителем, и действующим лицом одновременно. Вот он — стоит у лестницы, ведущей на второй этаж, спиной к зрителям, то есть к самому себе, с ногой, занесенной на первую ступеньку, наклонив вперед голову и слегка касаясь перил левой рукой. Кухня — в правом углу сцены, там Лиза, сидящая возле раковины на высоком табурете, с тарелкой в руках, вполоборота к Мишке, и ее обращенная к нему реплика еще звучит в воздухе: «…как мертвый, попомни мое слово.» Входная дверь — слева. Рядом с ней притулился Вадик в домашней затрапезной майке и чересчур коротких для своего возраста шортах. Одной рукою он прикрывает размахнувшийся на пол-лица зевок, а другою держится за ручку двери. Теперь только и осталось, что слегка нажать и потянуть. Что он и сделает незамедлительно, в следующее же мгновение.

И каждый раз, когда Мишка доходит до этого места, до этой немой сцены, до этого застывшего фото, каждый раз он, сидящий в зале, силится закричать, завопить, заверещать, затопать ногами, чтобы хоть как-то, хоть чем-то сигнализировать им — Вадику, Лизе или по крайней мере самому себе, уже занесшему ногу на ступеньку: остановитесь! Нет!! Нет!!! Дальше хода нету! Там пропасть! И каждый раз ни звука не вырывается из его немо разинутого рта — ни звука, ни писка, и ноги не слушаются, превратившись в неподъемные колоды, и отсохшие руки висят бессильными плетьми. И он хочет открыть глаза, чтобы хотя бы хлопнуть веками, но не может и этого, даже этого — не может, а Вадик слегка нажимает на ручку и тянет дверь на себя.

Сначала он просто понял, что оглушен, и только потом услышал страшный шум или, скорее, треск и обернулся посмотреть, вернее, выглянул из-за угла стены, ведь он стоял почти что на лестнице, вне поля зрения вошедших. Но это позже, а пока что никаких вошедших не было, никто и не думал входить, был лишь черный ночной провал дверного проема и в нем — пламя автоматных очередей, поливавших гостиную, кроша в мелкие щепки мебель, посуду, штукатурку на стенах. Был Вадик, далеко отброшенный от двери убойной мощью «калачей» и потому упавший не на пол, а на свое собственное телевизионное кресло и теперь полулежавший на нем, дергаясь под выстрелами, как тряпичная кукла. Они не жалели патронов. Они извели на Вадика по рожку каждый и только потом вошли в дом, вошли спокойно и уверенно, не торопясь, перезаряжая оружие.

Их было трое, почему-то в армейской форме. Двое стали немедленно закрывать трисами окна, а главный, по которому было сразу видно, что он — главный, пошел к Лизе. Лиза, остолбенев, сидела на том же месте, у раковины, все с той же тарелкой в руках. Ее-то она и подняла перед собою, как бы защищаясь от идущей на нее смерти. Тарелка была большая, белая, с красивым голубым узором. Небрежным взмахом руки главный выбил тарелку и приблизил к Лизе улыбающееся лицо. Она посмотрела в его глаза и закричала, и тогда он ударил ее прикладом по голове и сбил с табурета. Женщина грузно упала на пол, обрушив по дороге горку аккуратно сложенных чашек. Скорее всего, она потеряла сознание в тот же момент, потому что больше уже не двигалась. Араб взвел затвор, сунул автоматный ствол в удивленно приоткрытый лизин рот и нажал на спуск.