Тадеуш Конвицкий - Хроника любовных происшествий

Кто выдумал людей? Был ли это каприз наших загулявших братьев богов? Или наше ротозейство позволило им зародиться на пылинке, замельтешившей при мгновенной вспышке? Из частицы белка они с усилием выползли на порог, за которым, быть может, ничего для них нет и которого они уже никогда не переступят. Стали они на этом пороге обеими ногами в вертикальном положении и нарекли себя homo sapiens, человек разумный. Принялись искать воображаемое родство с нами, выдумали, что отличаются неким божественным началом от своих ближних, которые ползают по общей планете, бегают на четырех, шести и даже более ногах и не без труда возносятся над ее увядающей поверхностью. И, святотатственно облагородив себя этой своеобычностью, они ежедневно пожирают ближних своих, дабы продлить мгновение бытия, которое по чьему-то злокозненному капризу поставлено в зависимость от самопожирания.

Этот нелепый и, возможно, ничтожнейший вариант секундного присутствия в Непознаваемом мире, эта, пожалуй, уникальная версия, ограниченная строгими рамками рождения и смерти, то есть мнимого начала и мнимого конца, этот нелепый случай хотят возвысить, придавая ему сходство с судьбой богов, ибо кто-то опрометчиво выдал им наше существование. Если бы не тяжкая забота, которая меня постоянно гнетет, я бы смеялся от души, видя, как патетически объясняют люди свой вульгарный биологический цикл. Каким изысканным церемониалом обставляется у них неэстетичный процесс восполнения затраченной энергии, то есть прием пищи, сколько сил тратят они, чтобы приукрасить подброшенный им по воле Великого Каприза инстинкт продолжения рода, то есть размножения, сколько проявляется ловкости, чтобы убить в себе страх перед исчезновением, то есть перед смертью.

Что я тут делаю? Я словно зависаю, погруженный в небольшой пруд. Над собой вижу мутное водное зеркало, а в нем, отраженные снаружи, какие-то блики и суетливые тени; эти блики и эти тени напоминают мне о том, чего я не помню и, вероятно, уже никогда не смогу припомнить. Под собой, отдаленный согласно законам оптики, вижу муравейник бессмысленной жизни, то есть примитивной формы бытия, порожденной капризом, необходимостью или попросту ничем. Я взираю свысока на это движение, вытекающее из пустоты и в пустоте исчезающее либо вытекающее из самого себя и в самом себе исчезающее, следовательно, взираю с ужасом, не ведая, долго ли на это смотрю и как долго буду еще смотреть.

Порой движение жизни – назовем это жизнью в соответствии с номенклатурой смертных – подхватывает меня, как рой комаров увлекает за собой частицу воздуха. Только я не способен подчиняться законам смертных. Не умею убивать и потому довольствуюсь падалью, не жажду превосходства над другими личностями, не знаю, что значит любить, и не знаю любви.

Нет меня среди них, и одновременно я в каждом из них. Может, прозябаю в их посредственности, отупевший и безвольный, или даю увлечь себя в их жалкие безумства, оставаясь по-прежнему равнодушным и безвольным. Может, порой они узрят меня или почуют, как их собратья псы, увидят или ощутят невзначай в страшном сновидении, на страницах книги, в медлительном закате солнца, в неизвестном прохожем, в колокольном перезвоне, во внезапном спазме наслаждения или боли, в заурядной судьбе близкого человека.

Я добродушный, порой даже мягкий, хоть и довольно равнодушный бог, может, скорее, экс-бог. Охотно принимаю участие в этих играх, в этом движении, порожденном чьим-то капризом или некапризом. Лишь одной игры я не приемлю. И убежден, что никогда ей не научусь. Никогда не екнет у меня сердце при виде девушки, никогда не затоскую о ней среди ночи, никогда не брошусь в пропасть от любви. Ибо никогда никого не полюблю.

Я веселый бог, и посему, а может, и вне всякой связи с этим у меня приятная, привлекательная наружность. Однако моя внешность не способна привлечь чьего-либо внимания, и это благо, ибо это делает меня свободным, находящимся вне сферы их проблем, устремлений, пристрастий. Моя будничность – первый признак божественности. Я напоминаю любого человека и вместе с тем никого не напоминаю. Существую, и одновременно меня словно и вовсе нет.

Боги благостны, поскольку божественность – это неподвижность. Всяческое зло порождается движением. Движение в этом микрокосмосе вызывает перемены, а нестабильности сопутствует боль. Я кое-что об этом знаю, ибо подвержен приступам почечной колики. Я бог с почечнокаменной болезнью. Время от времени я корчусь от невыносимой боли, хотя как бы ее и не ощущаю, словно знаю о ней только понаслышке, может, из книг, ибо и эти боли – минутный абсурд, вносящий дурацкое разнообразие, способное понравиться. Эти недомогания мочевыводящей системы – один из моих камуфляжей. А их у меня, разумеется, много. Вполне достаточно, чтобы люди принимали меня за своего ближнего. Итак, я работаю, что означает выполнение однообразных манипуляций, считающихся полезными для общества, совокупляюсь по вечерам, как это делают и они в бетонных клетках квартир надо мной и подо мной, иногда пью водку, которая у них высвобождает агрессивное предчувствие абсолюта, тогда как у меня ускоряет процесс выхода этих нелепых почечных камней. Меня похлопывают по плечу, мне рассказывают всяческую чушь, целуют в щеки, обманывают, беря в долг без отдачи, просят о протекции, требуют сочувствия, лживо клянутся в любви, смеются у меня за спиной, подсиживают, готовы принять меня в свои объединения, союзы либо товарищества, добиваются от меня самоопределения или странных заявлений, и прежде всего каждый из них домогается, чтобы я признал его лидерство и делал то же, что он, и при этом они осатанело куда-то мчатся, спешат, летят сломя голову туда, где нет ничего, кроме черной дыры, бездонной пропасти небытия, которой они панически боятся и которая их столь неодолимо влечет. Случается, кто-то невзначай глянет на меня с тревогой, и тогда я понимаю, что он внезапно ощутил мою божественность. А порой кому-то из них западают в душу мои слова, и, припомнив их, он с ужасом просыпается в полночь. Или вдруг кто-то увидит меня в минуту боли, душевного краха, отчаянья или смертельной опасности и тотчас забывает, едва минует боль, отчаянье или опасность.

Лишь одной игры я не приемлю и убежден, что никогда ей не научусь. Никогда не екнет у меня сердце при виде девушки, никогда не затоскую о ней среди ночи, никогда не брошусь в пропасть от любви. Ибо никогда никого не полюблю.

Спросите меня, мои дорогие, симпатичные червячки – обитатели провинциальной галактики, спросите, почему я не облегчаю ваших повседневных мук. Почему не освобождаю вас от страхов, которые вы сами себе постоянно измышляете, почему не опровергаю ваши мысли, аксиомы и гипотезы, которые вечно заводят вас в тупик, почему не одариваю вас благодетельной судьбой, причем такой судьбой, которая бы возвысила вас над остальными простейшими. Хотя вы каждый вечер молитесь мне, обливаясь слезами и стуча лбом об изголовье кровати.