Анатолий Приставкин - Вагончик мой дальний

Последними теть-Дуня позвала меня и Зою. Мы сошлись, не глядя друг на друга. Хотя мне очень хотелось еще разочек в ее глаза заглянуть.

Зоя уверенно взяла самокрутку, сильно затянулась, а выпуская дым, откинула голову и закрыла глаза.

Теть-Дуня протянула бычок мне.

— Вот. Все мысли наши узнаешь… А?

Я принял искусанный чинарик, огонек уже припекал пальцы. С силой, зажав губами влажный кончик, втянул в себя едкий дым. До пальцев ног горячим сразу прошибло, горло и грудь обожгло. А потом вдруг ударило в башку, и лужок с ребятней, с теть-Дуней, с Зоей поплыл, закружился каруселью перед глазами.

Невольно ухватился я за руку Зои, чтобы не упасть. И обжегся. Как раскаленная, была рука.

Ночью ко мне под ухо подлез один из мальков: Костик. Вообще-то Костик далеко не малек, всего года на полтора моложе меня. Он тонкий, как глиста, через любую щель в заборе пролезал, когда в Таловке по огородам шарили. А руки у него ловчей, чем у девчонок: из любого дупла птичье яйцо извлечет.

Так вот, Костик ужом ко мне прополз, никто не услышал.

А мне почему-то в ту ночь сон удивительный приснился. Обычно-то снится, что мы куда-то едем. Проснешься — и не знаешь, во сне это происходит или наяву. А какая разница — едешь и едешь! А в этот раз приснилось, будто я с теть-Дуней чай из самовара пью и беседую при этом по-немецки. Дер тее ист гут, говорю ей. А она головой кивает, прихлебывая из блюдца: мол, гут, гут, Антон… Дер тее ист то-оль! А произношение у нее просто замечательное. А тут мне поперек сна шепотом:

— Проснись, слышь! Проснись, Антон…

Ах, как не вовремя этот голос! И чай не допил, и побеседовать по-немецки не удалось.

— Кто? Что? — спрашиваю. А сам теть-Дуню от себя не отпускаю: может, еще продолжим разговор.

А голос не дает к теть-Дуне вернуться. В вагон возвращает. Да еще требует: проснись да проснись. Я тебе, говорит, весть принес.

Тут я и в самом деле проснулся.

— Кто это? — спрашиваю.

А он снова:

— Кто, кто?.. Костик… А ты меня теть-Дуней щас назвал!

— Это во сне.

— А сейчас ты во сне говоришь, или проснулся? А то я пошел.

Пошел — значит, пополз.

— Проснулся, проснулся! — говорю недовольно. — Тебе что надо-то?

— Не мне, а тебе. Письмо тебе… Понял?

— Какое еще письмо? — Я со сна, и правда, ничего не понял. Да и как понять: ночь, темнота, хоть глаз выколи, а тут какое-то письмо.

Но Костик шебаршит около уха, даже щекотно стало. Втолковывает тихо: мол, это у него в голове письмо… А так как я отупело молчал, он повторил, что письмо, значит, в голове держит, а как надо будет, он на ухо мне прочтет.

— Наизусть, что ли? — спрашиваю, окончательно проснувшись.

— Наизусть. Я что хошь наизусть помню.

— Это как?

— Помню — и все. Откуда я знаю как?

— А что ты помнишь?

— Все.

Помолчав, он вдруг затараторил:

— «А я, между прочим, герой гражданской… Кино смотрели? Это про меня. Чапай, что ли? Не Чапай… Вот кто рядом с Чапаем-то был? Ну Петька. Он. Собственной персоной. Так это когда было-то… И не похожий совсем. Изменился. От времени. И от перенесенных многих ран. Сколько мне лет, а?..»

Это Костик голос Петьки-придурка изобразил.

— А вот еще, — сказал он. — «Давайте, песню про любовь скажу. Про любовь? Ага. Про любовь. Какую такую любовь? Какая у этих… У штабистов? Нет, я про настоящую любовь. А она раз-зе бывает? Спою, узнаешь. Из моей деревни песня-то — значит, про мою жизнь…» — Это уже голосом теть-Дуни. — А дальше песня идет, — сказал Костик. — Хошь, песню спою?

— Не надо, — решил я.

Вспомнилось, что Костик в Таловском интернате лучше других стихи заучивал. Нужно, скажем, что-то продекламировать к празднику, возьмет книжечку, заглянет разок — и строчит наизусть: «Люблю тебя, Петра творенье»… И так без остановки несколько страниц, про речку там, про остальное, как царь Петр на лошади за кем-то скакал. Но стихи — одно, а всякая вагонная говорильня — другое. Теперь вот письмо…

Я спросил:

— А кому ты письма… это… ну рассказываешь?

— Никому.

— Почему?

— Я скрытный. — И Костик добавил: — А письмо велели прям на ухо, чтобы никто не узнал.

Хотелось бы в этот момент поглядеть на Костино лицо: не сочиняет ли?

Но было черным-черно, один голос в ухо… Хочешь — верь, хочешь — не верь. Письмо — это не стишки какие-то, его не каждому доверишь.

— Ладно, — разрешил я. — Читай. Только без привирок.

— Да сука буду, слово в слово! — побожился он. И замолчал.

— Ну? Забыл, что ли? — спросил я сердито.

— Нет. Я настраиваюсь… — Он чуток подумал, потом каким-то не своим голосом начал: — Антоша…

Это был точно голос Зои. Правда, она меня так никогда не называла.

— Какой я тебе Антоша? — возмутился я.

— Не мне… Это тебе она написала… Антоша…

— Так и написала?

— Так и написала.

— Ну валяй дальше.

— Антоша… — повторил Костик голосом Зои. — Ты удивишься, что я так странно решилась тебе сказать, через Костика, но по-другому не получилось. Я о тебе думаю все время. Как ты вчера странно посмотрел, так я стала о тебе думать. Но мне показалось, что ты будто меня жалеешь. И напрасно. Меня жалеть не надо. Ты даже не знаешь, какая я сильная…

— Но я вовсе не так посмотрел, — прервал я Костика.

— Откуда мне знать, как ты посмотрел? — возразил Костик.

— Не так, — упрямо повторил я. — Ладно. Чеши дальше.

— Дальше она тебе пишет, — сказал своим голосом Костик, — что недавно узнала, что будут нас в связи с возрастом распределять по трудовым лагерям, и их тогда разлучат с Шурочкой, ее сестрой. А этого ни она, ни Шурочка не перенесут. Они всегда и везде были только вместе. Этим и спаслись. Да и вообще, оставляя ее в вагоне, она беспокоится за ее судьбу. А за свою она волнуется меньше. Хотя понимает, что всех нас и тебя, Антоша, куда-то отправят. Скорей всего на шахты, а может, лес валить. Так удалось мне услышать. Но это лучше, чем прозябать в вагоне. Вот только без Шурочки я не смогу быть, я умру без нее, правда. Прошу прощения, что разоткровенничалась, но, если бы ты на меня так странно не посмотрел, я бы не стала тебе писать. И Костика бы не просила. А если хочешь, можешь мне ответить. Костик все слова твои принесет. Он вообще хороший…

— Это ты хороший? — поинтересовался я.

— Я передал, как она сказала, — чуть обидевшись, отвечал Костик. — Теперь, кажись, все.

— Кажись… А ты… правда, отнесешь, что скажу?

— Отнесу, — натянуто произнес он.

— Не перепутаешь?

Костик замолчал. Наверное, рассердился на мои слова.

Но, пока мы спорили, я придумал, что скажу Зое. Я скажу: «Зоя»… Нет, я скажу не так. Я скажу: «Зоенька»… Она же не поймет, что я пускаю девчачьи слюни… В письмах надо говорить не так, как вслух. Вот в жизни я бы не смог ей сказать: «Зоенька». А через Костика могу. И это будет по правде. Ведь я знаю, я чувствую, что ей плохо…