Анатолий Приставкин - Вагончик мой дальний

О нас, о том, что мы рядом, все видим и слышим, они, конечно, не догадывались. У них была своя жизнь, свои просветы после встречи со смертью, и этого им хватало на весь путь. А те, которые не доезжали, выносились из вагонов потихоньку, ночью, чтобы никто не видел. Ни население, ни раненные бойцы. Могильщики не походили на санитаров, чаще состояли из инвалидных команд, при форме, но без погон. А на перегонах у них играла гармошка, слышался женский смех. Мы тогда затихали, прилепившись к щелям. Счастливая возможность пожить чужой, ужасно красивой жизнью.

Многоопытная теть-Дуня поясняла:

— Танго «Брызги шампанского»… У нас тоже в клубе играли…

Но, хоть и колесили по дорогам России тысячи таких санитарных поездов, попасть на них было бы невероятной везухой, о которой можно только мечтать. Разве, сидя в засаде, в кустах, у насыпи, их дождешься! Надежней было попасть в «Пятьсот-веселый», как их прозывали, с вагонами двадцатых годов, изъездившими свой срок на местных маршрутах еще до войны и снова привлеченными для дела.

В таком поезде можно и на межвагонной сцепке прилепиться, и на ступеньках перегон-другой проехать, пока не сгонят. Но лучше всего ехать на крыше, рядом с мешочниками, с беженцами, что везут и скарб, и детишек, беспризорную шантрапу, и прочую человеческую мелочевку, которая, если разобраться, и есть Россия.

На крыше спят, едят, занимаются любовью, выпивают, играют в карты, выясняют отношения при помощи кулаков. Скорость невелика, от столба до столба, а мочиться да и посрать, коли приспичит, можно прямо с крыши, никто не осудит.

Ну понятно, что дорогой могут прицепиться военные патрули, проводники, урки, блатяги всех мастей… Тут всего понамешано, на то и война. Но в итоге все друг другу нужны, кучей-то легче и отпор давать, доказывать, упрашивать, помогать, потому и выживают.

Поезд — ковчег, тут всякой твари по паре, и всем надо спастись.

Первый день, как встали, мы провели в устройстве жилья. Чуть не сказал — гнезда. Перетрясли, просушили солому, починили лежак, промыли стол, лавку, а потом и пол, соскребли тонну грязи, и постепенно в избушке возник жилой дух. Приятно запахло сырым деревом. На следующий день удалось растопить и печку, я не догадывался, что надо открыть дымоход.

Когда сгустились сумерки и от деревьев и болотца повеяло холодком, заперли дверь изнутри на деревянную задвижку и вдруг осознали, что мы одни в своем доме. В доме, где можно говорить, никого не опасаясь. И не с чужого, пусть Костина, голоса, а сами по себе.

Говорить и слышать друг друга.

Пока колготились да оглядывались по сторонам, не было ощущения близости, а было ощущение близкой опасности. И хоть оно не исчезло, но отодвинулось. Призрачное пространство избушки, густой вокруг лес и мертвая, объявшая весь мир тишина внушали на этот вечер надежду, что здесь мы так запрятаны, что нас и правда не найдут. К крошечному окошку прилипла черная мгла, а мы, вдруг опомнившись, отложили дела, уселись на лавку и молча сидели, не решаясь идти спать.

Я зажег коптилку, синий едва мерцающий фитилек. Его свет раздвинул пространство и достиг темных стен, мы стали видеть друг друга. Лицо Зои, затушеванное сумраком, как, наверное, и мое, едва просматривалось сквозь колеблющиеся тени.

Как писалось в старых книжках: образ? Женский лик? Красивей этого лика я ничего в жизни не видал. Вдруг пришли сторонние, вроде бы не к месту мысли, что, вот, за стенами зимовья обезумевший мир, смерть, война, погоня, менты, кержацкие избы… А тут ничего, кроме этой женщины. Но в том-то и дело, что ни война, ни менты, ни лес — никто не в силах что-то изменить в мироздании, если еще существует женщина. Все уйдет, минет, канет в лету, а образ женщины, ее светящийся лик будут вечно. Как на древней иконе, где сквозь черноту досок проглядывает вечно молодой лик Богоматери.

Не знаю, сколько мы пребывали в молчании. Да мы и не молчали. Каждый из нас про себя повторял то, что прежде доносил через Костика.

Но первой подала голос Зоя. Она спросила:

— У тебя были… женщины?

— Нет, — сказал я.

— Я так и думала.

— Почему?

— Не знаю. — Я видел только ее губы. — У меня тоже мужчин… никого…

Я не спросил, хотя должен был, наверное, что-то спросить. Не хотелось ни вопросов, ни ответов. Они сейчас ничего не значили.

— Я правду говорю. То, что ты знаешь…

— Не знаю, — перебил я.

— Но то, что ты знаешь…

— Я ничего не знаю!

— …Не со мной. Правда. Я не только про душу, про тело. Оно не чувствовало… Не принимало…

Я не стал отвечать. Произошла долгая, мучительная пауза. Зоя протянула руку и прикоснулась к моей руке. Я даже вздрогнул, так было горячо.

— Верь мне, — произнесли ее губы.

Я смотрел на ее губы. Мне захотелось ее поцеловать. Так сильно поцеловать, чтобы она задохнулась и больше бы не произносила никаких слов. От них было больно.

— Не было! Не было! — повторяла громким шепотом, приблизив ко мне лицо. — Ты ведь веришь мне? Ни-че-го не было!

Я ее поцеловал. Не дал ей договорить. Поцелуй означал, что мы оба знаем: мы друг у друга единственные. А когда освободил ее губы, я первым сказал:

— Я тебя люблю.

— Да. И я тебя. Навсегда.

— Что бы не случилось…

— Не случится, — подхватила она, не дав мне договорить. — Мы будем вместе сегодня, завтра… Всю жизнь! — И, взяв за руки, потянула меня к нашему лежаку. — Пойдем… Пойдем…

Она стала задувать фитилек. И, когда к нему приблизилась, вытягивая губы, всего-то мгновенье свет пал на нее особым образом, снизу, я вновь уловил, поразился ее необыкновенности. А потом, в черноте зимовья, чуть помедлил, не поддаваясь ее усилиям, чтобы еще раз услышать: «Пойдем, пойдем, любимый!».

О Господи! Это мне?

Она привела меня к лежанке, которую мы так добросовестно готовили. Уложила. Обняла. И замерла… И все…

Все. Я правду говорю. Ничего в ту ночь у нас не было.

Мы ощущали друг друга, мы слышали дыхание, мы чувствовали тепло, жар, который охватывал нас обоих. Никогда в жизни я не был так головокружительно счастлив, как в ту безгрешную ночь…

Мы догадывались, что зимник был для нас самым безопасным местом в мире. Когда поведет нас узкоколейка навстречу роковому случаю, Зоя выскажет странную догадку.

— Ты не подумал, что случай все время водит нас по рельсам? Только сбежали, отклонились, сразу опасность… Может, это судьба?

— Судьба — двигаться по рельсам?

— Нет, нет! — отмахнулась она. — Я имела в виду предназначенность дорог…

— Кто их нам назначил?

— Я же говорю: судьба. И главное — невозможность свернуть.

— Уже свернули!

— Ты говоришь о зимнике? Но зимник — тот же вагончик… Только без колес…

Смутный, путаный разговор, он почему-то врезался мне в память. Но он случится через несколько дней. А в ту ночь мы, и правда, не хотели думать о будущем. Ни даже о сегодня. Лишь — о сейчас.