Юрий Миролюбов - Бабушкин сундук

— Боже, какая прелесть! Да ты бы мог у Брокара большие деньги как составитель запахов получать!.. — воскликнула она.

— Ну что бы, Бог с тобой!.. Я ведь священник Бога Живаго!.. А ты — парфюмерный составитель, — смущенно и даже с укором сказал он.

Целый день потом он бормотал: “Господи помилуй!.. У Брокара! Ну и скажет же… Одним словом, женщина, сосуд…”

Я сбегал к Михайлу и рассказал ему: “Ну вот? А ты что думаешь?”

— Оно хоть и барыни, а баба, дорогой мой, завсегда есть баба! За ей глаз нужен, а то, как раз рога тебе наставит!

— Какие рога? — удивился я.

— А вот какие! — ответил он, распахивая объятия, — а то и побольше!

Но подробнее объяснить отказался: “Ты еще младенец!” Ни у кого другого расспросить нельзя было. Остался в доме чудный аромат сирени, на этот раз отцовского производства, хотя запах натуральной сирени был совершенно такой же. За разными делами о рогах я забыл, а после самому довелось дознаться, что же такое эта штука, рога!

Тетя, конечно, вцепилась в флакон белой сирени, и отец не стал с ней спорить, отдал.

Палисадник был в полном цвету, сирень пошла на убыль, и тут зацвели жасмины. Часто жасмином называют чубушник, но у нас был настоящий жасмин с таким ароматом, что нежнее не найдешь. Однако возле стола, где мы пили чай, между грядок появилась белая сирень в кадушках. Отец ее специально держал в охлажденной оранжерее. Там было мало света, и постоянно лежали куски льда в корытах. При низкой температуре сирени опаздывали цвести на десяток дней.

Тетя восторгалась, а мама молчала. Она была верующей женщиной, а отец с его творческими поисками ее как-то коробил. Но тетя считала, что такого человека как отец нелегко найти, и что мама просто не знает, чего ей нужно.

Кто их знает, женщин, хотя одна из них — моя мать!

Михайло, когда я пришел, чтоб поговорить о лошадях, в конце своих объяснений загадочно протянул: “Только мать, сынок, и не баба! Ей сын может спокойно верить!” — и опять-таки стал посвистывать, когда я спросил, что же это значит. Свистом этим он меня, пожалуй, даже обижал, но оставался молчалив, как камень.

Однажды я видел, как мать с тетей сидели в зале обнявшись, а потом утром тетя уехала, даже не позавтракав. О чем же она плакала накануне, так и не довелось узнать. Только Праба вечером сказала маме: “Этак лучше! Ну, чего ей тут сидеть зря?” — из чего я понял, что тетя Анна слишком долго у нас жила.

Белая сирень отцвела. Голубая, попроще, еще доцветала здесь и там, и отец каждый день ходил, срезая веточки для тинктуры. Я потом ее видел. Она была буроватой, с красноватым отблеском, и была горька на вкус. Отец сказал, что она хорошо помогает старикам, при болезни почек.

— А белая?

— А белая? — вздохнул он и засмеялся, — нет, голубая лучше, белая только красивее, но не помогает.

В тот же день он решил: “Трава в поле на поларшина. Завтра поедем собирать лекарства!”

С каким волнением ждал я это чудесное “завтра”! Вот когда хотелось быть на день старше! Вот наконец лежу, сплю, и вдруг слышу Прабин бас: “Ну, вставай! Вставай! Скорее, умываться, молиться, завтракать!”

Я буквально как с цепи сорвался, полетел кубарем, натянул рубашку наизнанку, запутался в штанах, и так уже готовился бежать к столу, но Праба все с меня беспощадно содрала, надела, как полагается, причесала и сказала: “Ну, беги теперь!” Даже за чаем я поперхнулся, хватил дыхательным горлом, долго кашлял, но отошел и стал спокойнее.

Наконец-то мы в степи. Вокруг все зелено, поют птички, пахнут цветы. Синее, бездонное небо полно золотых нитей. Солнце светит вовсю. Редкие клубистые тучки медленно плывут на запад. А вот и фиалочки, средство против почек, и Петровы Ключи — для малокровных, зеленая еще земляника, зелень при ревматических болях.

Праба, как полагалось боярыне, сидела на возу, потом Михайло снял небольшой столик, складные стулья, на столике разложили посуду, блюдо с пирогом, нарезанную ветчину, хлеб, яйца, масло, и моя няня подала самовар. С каким удовольствием ели мы наш завтрак, пироги, ветчину. Я так наелся, что на обратном пути заснул.

Дома до самого вечера разбирали травы, цветы, корни. Отец говорил, что куда класть, а сам взвешивал цветы, всыпал в бутыль, отмерял и приливал спирт, просушивал на больших листах промокательной бумаги корешки, потом тоже заливал их спиртом.

Когда вечером засыпал под хрустальный звон и свист кузнечиков, а голубая луна мягко освещала сад, пробивалась сквозь ветки, сучья, листву, и ложилась косым кружевом на пол, я вспомнил голубые дали степи, курганы, белые, желтые, голубые, лиловые цветы, синие колокольчики огуречной травы, желтые цикории, ромашки и благодарно подумал: “Господи! Спасибо Тебе, милый Боже, за сегодня! Помилуй всех!” — и заснул, точно упал в голубую дыру, полную хрустального звона, свиста, шелеста.

Сирень отцвела. Вишни и яблони стояли в нежной завязи. Ясное солнце светило в синем небе. Белые тучки плыли, беззаботно резвясь, и поворачиваясь, точно греясь в лучах. Гектор ошалел от жары и ложился в тень. Сами мы ходили по-летнему, и я носил рубаху, и соломенную шляпу. Каждый день шла работа в огородах, а мы с отцом занялись цветами, копали землю, переворачивали, разбивали комья, делали цветочные грядки. Скоро все было кончено, цветы посажены, политы и в два дня из отмоченных семян показались ростки. Теперь оставалось только следить за ними. Майская роза расцвела. Началось приготовление розового варенья, потом жасминного, и наконец, расцвела бузина, [74] Бузина ж. бузовник, бузник, бузинник, буз, боз, бучкан? м. дерево Sambucus, семьи жимолостных. S. nigra, пусторыл? (пусторосль?), черная, южная, съедомая бузина; S. racemosa, красная, кистеватая, пищальник, цевочник; S. Ebulus, дикая, селеник, пусторосль, бузник, вязовина, собачья, яловая (а не вялая ) бузина. ( В.Р.Я. ) шедшая тоже на веренье, настойку, сушку цветов для чая. В зале на столах лежали груды корешков девясила, азарума, разных трав, собранных отцом в степи. Из одних делали мы золотистые, бурые настойки, из других собирали чай от простуды, ревматизма, кашля, печени и так далее. К одним добавляли лимонную корку, к другим апельсинную для вкуса. Отец работал, как будто только корнями и цветами всю жизнь занимался. Я смотрел, помогал, учился. Но особенно любил я, когда сушили шиповник, розу и жасмин. Тогда запах становился особенно приятным и благородным. Зацвела белая акация. Стали варить из нее варенье, делать настойки. Некоторые приготовления отнимали большое время. Например, сорокатравная делалась сначала из вишневого, яблочного цвета, после чего ее загружали другими цветами и травами. Последнее добавление состояло в ягодах шиповника. Когда спирт вытягивал из них все, и ягоды становились бесцветными, отец говорил: “Ну, теперь, слава Богу, настойка закончена!” Он смотрел в последний раз на свет сквозь бурую жидкость и заключал: “Хороша!” — запечатывал сургучом и относил в кладовую. Зимой, если потребуется, бутылку раскрывали, и ее чудный, благотворный запах вырывался всеми силами лета наружу.