Юрий Миролюбов - Бабушкин сундук

Он долго и подробно рассказывал о сидре, как его делать, как держать, и как он может заболеть еще в бочке, а потому требует лечения. Говорил отец о винном камне, как его собирают: “Перекачают сок в чистую бочку, а в первой на стенках и на дне — нарост остается. Это и есть винный камень. Его скоблят, соскребают, собирают и так продают. Мы каждый год Саркисову посылаем, а куда он перепродает, не знаю. Кто-то покупает”. Я смотрел широко раскрытыми глазами на все и старался запомнить. — “Вот, эта бочка что-то подгуляла!” — продолжал отец. — “Придется ее лечить. В первую очередь надо магнезии прилить, а когда вся муть осядет, осторожно перекачать в чистую бочку, окуренную серой, и, прибавив полведра сахара, посмотреть, как она будет снова бродить”. Все это он и проделал при мне, работая с большим фонарем, где горела крупная свеча бурого воска: “С керосиновой лампой в винный погреб ходить нельзя! Курить нельзя! Сидр сразу схватывает нехорошие запахи, — объяснял отец, — а пламя такой свечи пахнет медом”. Я оглядывался кругом, смотрел на бочки, на стены дикого камня, везде все было чисто, и нигде не было видно никакой плесени. — “Если плесень появилась, надо крепко чистить, мыть кипящей водой, окуривать серой, — говорил отец. — Сера не вредит, хоть и крепко пахнет. Дрожжи ее захватывают, но сейчас же перерабатывают, и запах исчезает. Но, не дай Бог, керосин! Так и останется ламповый привкус!” Он рассказывал, как недобросовестный погребщик поставил позади бочек раскрытую бутылку с керосином: “Разорил хозяина! Тому пришлось старое вино по дешевке продавать, да и то никто не брал почти!”

— Как же его в тюрьму не посадили? Он же разорил хозяина?

— Когда бутылку нашли, поздно было что-либо делать, да и что хозяину с того, что погребщика посадят? — развел руками отец.

— Ну как же так! — возразил я. — Раз виноват, так и садись!

— Ишь ты, какой ты строгий! — рассмеялся отец. — Всех в тюрьму не посадишь!

— Как же так? — возразил я. — Ведь он совершил преступление?

— Да, совершил… Только в законе не сказало, что запрещено ставить керосин в винном погребе! А раз не сказано, то нельзя наказывать.

— Ну, а хозяина разорять можно?

— Нет, нельзя.

— Тогда я бы его все-таки посадил!

— Вот ты какой! — рассмеялся отец. — Ну, а судьи судят только за определенное преступление, указанное в законе.

— Это — нехорошие судьи! — воскликнул я.

— Да, ты прав, это нехорошие судьи. — Он засмеялся еще раз и дабавил:

— В законе указано, что судить можно только за указанные в законе преступления. А если бы судили за всякое преступление, то тогда весь свет наказывать можно! Ты сидишь, сном и духом ничего не знаешь, а тебя осуждают: “Ты подлежишь наказанию за твое молчание! Ты думаешь, не видно, что ты делаешь? Вот, ты насмехаешься над всем! Это тоже преступление”.

Я был подавлен. Что-то во всем этом было неверно, но что, я так и не мог определить.

— Я знаю! — вдруг воскликнул я. — Это же грех! Бог запретил грех! Значит, виновен!

— Так-то так, но Бог приказал и прощать. Он сам прощает грехи! — ответил отец. — И многое церковь называет грехом, а закон молчит! Значит, и нельзя за него присуждать по закону!.. Но ты — молодец! Еще мальчишка, а уже дельно рассуждаешь, я очень тобой доволен! Умница! Одно только помни, что суд не может быть беспощадным, ибо тогда и судей можно убить за их беспощадность! Суд у нас, по воле царской, скорый и милостивый.

Он подошел к другой бочке, нацедил немного сидра, попробовал и довольно произнес:

— Ну, эта бочка в порядке! И вкус сидра хороший, сухой, ароматный.

— Как же — сухой , когда сидр мокрый? — возразил я.

— Ах-ха-ха-ха! — рассмеялся и закашлялся отец. — Сухой на языке виноделов — значит не сладкий, а скорее кислый, полукислый, очень кислый. А букетом они называют аромат вина. Чем приятней аромат, тем лучше букет. Некоторые вина даже не крепки, но обладают чудесным букетом, а потому их приливают к винам, у которых букет слабоватый.

Сказав это, он вернулся к первой бочке, насыпал в ведро магнезии, прилил сидра, размешал, и полученное молоко влил в бочку, через специальное отверстие, потом взял весло, лежавшее сверху, и стал им размешивать содержимое. Долго размешивал он, пока вся жидкость не стала беловатой, потом вытянул весло, обтер его, положил на место, закрыл круглое оконце в бочке и сказал: “Теперь пусть стоит спокойно два-три дня. Тогда сидр перецедим в чистую бочку”.

Чистую бочку готовил как раз Михайло. Он же и окуривал ее изнутри, и смолил снаружи. Для этого у нас была в запасе старая смола , которую еще вываривали в кипящей воде. Тогда она почти не пахла. — “Пропахнется вино смолой, тогда только грекам продать можно!” — говорил отец. И правда, вино, пахнущее смолой пить неприятно. Он очень наблюдал за запахом погребов, и чуть примечал оттенок плесени, сейчас же приказывал накурить серой. Сидр же, в котором появлялся привкус, отец перекачивал в бочонок для рабочих. Они в букете не разбирались, а пить любили покрепче да покислее. Иной раз им даже добавляли кислого сидра, бывали такие года, когда яблоки были слишком кислыми. Такой сидр держали отдельно и понемногу приливали к сладкому. Михайло, когда цыганил у меня бутылку-другую, просил непременно кислого. Сладкий же становился крепким, но эта крепость без кислоты мужикам не нравилась. Такой уж у них вкус был.

Я любил бывать в винных погребах. Воздух там был холодный, свежий, пахнувший вином. Когда приложишь ухо к бочке, слышно, как шумит сидр! Особенно интересно это было зимой: еще снег, холодно, а сидр уже проснулся и шумит ! — “Значит, весну почуял!” — говорил отец. И вправду, вскоре таяли снега и наступала благодатная весна. — “Когда просыпается вино, гудят и пчелы!” — говорил отец. Я бегал на пасеку проверять, и могу свидетельствовать, что это так и есть. Проснувшееся вино будет понемногу бродить до глубокой осени. Зимой оно заснет, пчелы — тоже. Как только появятся сережки на березах, они уже волнуются, а зацветут вербы, будут рваться наружу. К этому моменту уже цветут мать-и-мачеха, одуванчики, золотые звездочки ренанкулусов, чуть заметных примул. Пчелы собрали первый мед. Зацветают вишни, яблони, сливы, груши.

Но когда они шумят в улье, это похоже на шум проснувшегося вина. Вино играет, и пчелы — тоже играют. Насиделись за зиму, хотят на волю, на солнышко, полетать в лазурной дымке горячего полудня, попить живящего нектара, поесть свежей цветочной пыльцы.

Матвеич, либо Митрич, всегда говорили: “Нельзя пчелу по первому шуму пускать! Надо еще подержать день-два, а то — застудится, заболеет” — и чаще всего ставили им подкормку: молотые яблоки, морковь, зелень одуванчиков, густо пересыпанную сахаром. Ставили и муку с сахаром. Пчела летела на них как на весенний взяток! За день добрую миску яблок и муки с сахаром поедали! — “Первые дни пчела с голодухи сама кормится, а как только начала соты строить да мед откладывать, забирай раму, а их гони наружу, на взяток! Подкормочный мед ненастоящий. Его надо отдельно держать”. Но я, право же, любил и такой мед! Чем же он ненастоящий? Что слабо пахнет? Так и летом бывает разный мед, пахучий и мало пахучий. Смотря откуда пчела его берет. Если с дикой травы, одно, а с цветов, из сада, другое. С дикой травы, из степи, лучше, острее вкус и запах, а с культурных цветов — слабее, и букет хуже. Есть ведь цветы, на которые пчела совсем не летит. Например, на розе, или тюльпане увидишь скорее жучков, мух, но не пчел. А какой хороший был бы с них букет!