Марина Юденич - Исчадие рая

Раиса аккуратно перетянула каждый пакетик тугой резинкой, сделав краткую пометку о его содержимом, чтобы потом не пугаться – пакетики были все одинаковые, и, последний раз окинув взором повергнутый бастион противника, направилась к телефону: звонков предстояло сделать очень много.

Все это время Лена Егорова не делала ничего, не слышала и не пыталась даже услышать, чем занимается мать, и тем более предпринять что-нибудь сама. Она мучительно размышляла по поводу совершенно нового для себя обстоятельства, которое обязана была учитывать с первых дней, когда ей открылись истинные намерения отца. По не учитывала, более того, далее не принимала его в расчет и, проводя долгие часы в мучительных размышлениях, этому не уделила и часа. За это Лена сейчас себя презирала, обзывала сентиментальной дурой и пыталась восполнить упущенное. Этим упущенным обстоятельством была материальная сторона вопроса. В принципе, если бы Лена смогла сейчас взглянуть на ситуацию с другой стороны, то выходило, что и ругать – то ей себя совершенно не за что. Напротив – она достойна была всяческих похвал. Ведь, поняв, что теряет отца, Лена ни на секунду не задумалась о том, что вместе с ним теряет и львиную долю своих сегодняшних возможностей. Стало быть, в отличие от матери, она любила его искренне и бескорыстно. Это было так. Но было и еще нечто.

С потрясающим упорством, доводящим домочадцев до белого каления, с коим пожилые люди обычно хранят грошовые безделушки, напоминающие им чем-то памятные дни прошлой жизни, память Лены цеплялась за обидные, по сей день царапающие душу картинки тех далеких уже дней, когда семейство Егоровых прозябало в страшной, унизительной нищете. Упорство это противоречило логике сознания нормального человека, которое обычно старается как можно быстрее «забыть», вытеснить в область подсознательного все самое страшное и даже просто неприятное, что приключается в жизни, сохраняя тем самым в человеке внутреннее равновесие и покой. Старички в этом смысле были куда более логичны, цепляясь за копеечные вещицы, помогающие хранить в памяти хорошие воспоминания, и ими как зонтиком прикрывались от холодного, пронизывающего дождя, леденящего тела и души снега, неизбежных, суровых спутников осени и зимы – увядания и смерти – старости. У Лены же все происходило с точностью до наоборот. С каждым днем она, как маленькая старушка, помнила прошлое все яснее, оно обрастало в ее воспоминаниях все более яркими, рельефными, почти физически ощутимыми подробностями. Бедности Лена боялась панически. Возможно, изначальный интерес ее к делам отца, который тот самодовольно относил на счет хорошей наследственности и собственного привлекательного примера, подсознательно был вызван как раз этим страхом и желанием постоянной уверенности в том, что возврата к прошлому не будет. И еще одна, сопряженная с первой, проблема вдруг открылась восприятию Лены во всей своей очевидной и страшной неразрешимости. Проблема эта носила имя Дмитрия Рокотова. Лена вдруг поняла, что отец уступил ему все, капитулировав трусливо и позорно. И это стало дополнительной, если не основной, причиной, побудившей его порвать с семьей – с ними. Ему было стыдно лишать их всего, чем он так гордился, отказываться от всех данных обещаний: покупки своего дома, ее обучения в Англии, в одном из самых престижных европейских университетов, и многого другого, о чем любили они помечтать вместе, планируя события ближайших месяцев и лет. Признать, что всего этого не будет, он не смог и предпочел бегство. Напрасно мать обвиняет эту женщину в корысти: она, видимо, с радостью примет его и такого. А они? О матери говорить не приходилось. Но и она, Лена (сейчас она чувствовала это совершенно явственно), вряд ли смогла бы простить ему такое, хотя, конечно, никогда не смогла бы и отказаться от него, кем и каким бы он ни стал. Выходило так, что в ее нежданной беде виноват, помимо той женщины, еще один человек – Дмитрий Рокотов. Таким был итог ее размышлений.

Внизу между тем собралось довольно много народа, слышались возмущенные голоса, слезы, крик. Потом вдруг переходили на полушепот – видимо, разрабатывали план возвращения блудного мужа. Потом опять начинали кричать – захлестывали эмоции. Лену все это интересовало мало. Любительница сложных пасьянсов, она испытывала сейчас чувство, сходное с тем озарением, которое нисходит вдруг после нескольких часов напряженного, до головной боли и рези в глазах, размышления над карточной россыпью. Нервы при этом, как правило, взвинчены до предела в злом, упрямом исступлении. Когда желание смешать всю колоду к чертовой матери или расшвырять ее в разные стороны становится нестерпимым, последняя карта неожиданно укладывается на нужное место, и пестрый хаос сменяет четкая изящная гармония. Разница была лишь в эмоциональной Окраске чувства: уныние сокрушительного Поражения вместо самодовольного торжества победы.

Лена взглянула на часы: было уже половина третьего после полуночи, ночь шла на убыль – скоро рассвет.

Внизу все стихло. Высокое собрание спасителей семейного очага, очевидно, в большинстве своем, разъехалось по домам, внешне настроенное уже с раннего утра решительно действовать сообразно с выработанным планом. Однако же каждый в душе был совершенно уверен в том, что ни у кого из них ничего не получится, как не получалось никогда, что бы в отношении отца они ни решали предпринять. Это Лена тоже прекрасно помнила с самого раннего детства.

Стараясь не шуметь и готовая в любую минуту стремительно ретироваться, она решила все-таки обследовать дом и выяснить, что происходит в данную минуту, а возможно, и то, что запланировано ими на завтра. У пунктуальной матери была привычка по любому самому смехотворному поводу составлять подробный план и расписывать его на бумаге, по-школярски помечая пункты цифрами 1, 2, 3…

Внизу, в гостиной, было накурено, на столе, на тумбочках и прямо на полу стояли грязные рюмки. Здесь же, на ковре, валялись две порожние бутылки конька. Дело, судя по всему, обстояло совсем уж плохо: «правильная» мать не только подпаивала гостей, чтобы более разжалобить их и расположить к себе (такое она иногда практиковала в сложных ситуациях), но, похоже, пила и курила сама, такое происходило с ней крайне редко – в минуты самого тяжелого безысходного отчаяния. Об этом Лена догадалась, обнаружив лист бумаги, исписанный каллиграфическим почерком отличницы-первоклашки, который мать удивительным образом сохранила на всю жизнь. Однако это был не план предстоящих действий, как предполагала Лена. Это было письмо, которое мать писала отцу. Писала она следующее:

«Саша!

Пишу и чувствую, что передо мной стена. Что случилось? Тебя подменили? Или околдовали? Как же можно забыть те двадцать с лишним лет, которые мы были вместе. Как нам было хорошо. Вспомни. Вспомни, как купили велосипеды, как получили квартиру. Как ты радовался, когда стал зарабатывать много денег и мог меня снабжать ими. Или как ты купил мне фр. лак для ногтей и фр. духи. Все это было. И это нельзя забыть.