Розамунда Пилчер - Штормовой день

— Тебя кто-то обидел?

Резким движением Андреа оторвала лицо от диванной спинки, тело ее судорожно дернулось.

— Да! — И она крикнула мне, громко, словно глухой: — Джосс! — После чего опять разразилась потоком слез и рыданий.

Я подняла глаза на Гренвила и встретила его немигающий, суровый и холодный взгляд. Черты его были словно вырезаны из дерева. Я подумала, что с этой стороны помощи ждать не приходится, и обратилась к Морису Теткому:

— Где вы ее нашли?

Он переступил с ноги на ногу. Я заметила, что он нарядно одет, как для выхода в город: кожаная куртка с вышитыми узорами и потеками дождя на ней, облегающие джинсы и сапожки с высокими каблуками. Даже на высоких каблуках он едва достигал плеча Элиота, а длинные влажные его волосы жидко обвисли.

Он откинул их назад, жестом вызывающим и в то же время застенчивым.

— На полдороге вверх по Порткеррис-Хилл. Ну, знаете, там, где дорога сужается и кончается тротуар. Она была частью на обочине, а частью в кювете. Счастье еще, что я ее заметил, ей-богу… подумал, что ее сбило машиной, но это не так. Похоже, она поцапалась с Джоссом Гарднером.

— Он пригласил ее в кино, — сказала я.

— Ну, с чего все это начиналось, не знаю, — сказал Морис.

— Но вот чем, как кажется, все кончилось, — сурово заметил Элиот.

— Но… — «Должна же быть какая-то причина», — хотела я сказать, но тут Андреа испустила новый вопль, как старуха плакальщица на ирландских похоронах, и я вспылила; — Заткнись ты, ради Бога! — Взяв ее за плечи, я легонько встряхнула ее, так что голова девочки, лежавшая на шелковой подушке, мотнулась, как у тряпичной куклы. — Перестань вопить, как сумасшедшая, и расскажи нам, что случилось!

И слова медленно, с трудом потекли из ее рта, безобразно искривленного рыданиями. (В голове промелькнуло: по крайней мере, у нее зубы целы, и я тут же ужаснулась собственной черствости.)

— Я… мы… пошли в кино, и ког… когда картина кончилась… пошли в паб и…

— В который из пабов?

— Не знаю.

— Но ты же должна знать, куда вы по… — Я нетерпеливо повысила голос, и за моей спиной Молли — я не услышала, как она вошла, — сказала:

— О, не кричите на нее! Будьте же великодушны!

Пересилив себя, я сделала новую попытку, более мягкую:

— Ты не можешь вспомнить, куда вы пошли?

— Нет. Было т… темно… и мне… не было видно. А потом… потом…

Я крепко держала ее, стараясь успокоить.

— Да. И потом?

— Джосс выпил много виски. И не хотел везти меня домой. Хотел, чтобы я… в… верну… пошла опять к нему… и…

Уголки ее рта поползли вниз, черты расплылись в безудержном рыдании. Я отпустила ее и, встав, отошла в сторону. Место мое заняла Молли.

— Ну-ну, — говорила она. — Все. Все! — С Андреа она была ласковее, чем я, и голос ее был по-матерински нежен. — Не надо больше ни о чем беспокоиться. Доктор уже выехал, а Петтифер готовит тебе в постель чудесную теплую грелку. Не надо больше ничего нам рассказывать. Не надо говорить.

Но, возможно, успокоенная тоном Молли, Андреа, кажется, сама захотела признаться во всем начистоту и, прерывая рассказ рыданиями и всхлипами, довершила свою историю:

— А я не хотела идти… Я… хотела домой. И я… ушла. А он пошел следом. И… я попыталась убежать и споткнулась, зацепилась ногой за тротуар… и ботинок с… соскочил. И тогда он сх… схватил меня и н… начал кричать… а я завизжала, и он меня ударил!

Я смотрела на лица окружающих — на них на всех запечатлелась та или иная степень застылого ужаса. Лишь один Гренвил был холоден и, видимо, глубоко рассержен, но он не двигался и не произносил ни слова.

— Ну, все, — повторила Молли. Голос ее слегка дрожал. — Все. Хватит. Теперь все хорошо. Идем наверх.

Грязная, мокрая, ослабевшая, Андреа с трудом поднялась с дивана, но ноги не держали ее, и она начала падать. Стоявший рядом Морис первым бросился к ней и успел подхватить ее, вскинув с неожиданной силой на хилых своих руках.

— Так, — сказала Молли. — Вот Морис и отнесет тебя наверх. И все будет хорошо… — Она двинулась к двери. — Сюда, пожалуйста, Морис…

— Ладно, — сказал Морис, которому, по-видимому, ничего другого не оставалось делать.

Я наблюдала за лицом Андреа. Когда Морис шел к двери, глаза ее открылись, и взгляды наши встретились, схлестнувшись. И я поняла, что она лжет. А она поняла, что я поняла это.

Приникнув к груди Мориса, она опять начала вопить. Ее быстро уволокли прочь.

Мы слушали тяжелые шаги Мориса из холла и потом вверх по лестнице. И Элиот с непередаваемым и мастерским подтекстом проговорил:

— История эта дурно пахнет. — Он покосился на Гренвила. — Сейчас позвонить в полицию или позже?

Тут Гренвил наконец нарушил молчание:

— Кто говорил хоть слово о полиции?

— Но ты же не собираешься спустить ему это с рук!

— Она лжет, — сказала я.

Оба мужчины с некоторым удивлением посмотрели на меня. Гренвил прищурился. Вот такого его взгляда можно было действительно испугаться. Элиот нахмурился.

— Что ты сказала?

— Может быть, доля истины в ее объяснениях есть. Даже большая доля. Но все-таки она лжет.

— Как это, лжет?

— Ты же сам говорил, что она без ума от Джосса… не оставляет его в покое. Она мне рассказала, что часто бывает у него дома, и, видимо, так и есть, потому что описала она мне его квартиру правильно во всех деталях. Я не знаю, что произошло вечером. Но я твердо знаю, что если бы Джосс захотел, чтобы она пошла с ним, она не просто бы пошла, а побежала бы. Без всяких возражений.

— Тогда каким образом, — ровным голосом спросил Элиот, — ты объяснишь синяк на ее лице?

— Не знаю. Я и говорю, что остального не знаю. Но вот в начале истории все выдумано.

Гренвил шевельнулся. Слишком долго он стоял неподвижно. Он медленно направился к своему креслу и осторожно опустился в него.

— Мы можем узнать, что произошло на самом деле, — наконец проговорил он.

— Как? — выпалил Элиот. Вопрос прозвучал резко и был похож на ружейный залп.

Гренвил повернул голову и внимательно посмотрел на Элиота.

— Мы можем спросить Джосса.

Элиот издал звук, который раньше в классических романах имитировали как «пфу»…

— Мы спросим его. И он скажет нам.

— Да он не знает, что это такое — правда!

— У тебя нет оснований это утверждать!

Элиот вышел из себя:

— Господи Боже, да что, тебе правду под самый нос сунуть надо, чтобы ты ее признал?

— Не смей повышать на меня голос!

Элиот притих и только глядел на старика негодующим и недоверчивым взглядом. Когда он наконец заговорил, это был почти шепот:

— Довольно с меня Джосса Гарднера! Я никогда ему не доверял и не испытывал любви к нему. Я считаю, что он шарлатан, вор и лжец, и я знаю, что прав. Когда-нибудь и ты убедишься, что я прав. Дом этот — твой. Я это признаю. Но вот чего я не могу признать, так это его права распоряжаться в этом доме и помыкать всеми нами только потому, что ему случилось быть…