Андрей Хаас - Ярость

Дольф изобразил на своем лице покорную улыбку усталого скептика.

– Мы продадим эту злосчастную картину на аукционе, который состоится сегодня в «Хотел де Пари».

– Где? На русском «Сотбисе»? – выпучил глаза Дольф.

– Именно там. У меня вместе с ней двадцать шесть лотов, так что об этом не переживай. В каталоге она идет под номером сто шестнадцать.

– Значит, ты еще месяц назад знал, что мы не продадим картину Рогулину! – возмущенно заголосил Дольф. – И все равно подставил меня под его охрану?

– Прости, если бы я тебе все сказал, ты бы так убедительно не сыграл. Мне нужен был твой цинизм и его ярость – все получилось, он тебя ненавидит.

На какое-то время партнеры погрузились в молчание, но один молчал с еле заметной улыбочкой, а второй сопел, красный от возмущения. Закончив переодевание, преобразившийся Виктор уверенной походкой направился к машине.

– Но есть риск! – семеня за ним, заволновался Дольф. – Локальные цены нашего рынка могут здесь провалиться. Что будет, если продажа на «Сотбисе» окажется ниже, чем наши цены? Все обвалится, за них никто больше не даст и копейки. Никто из мировой элиты собирателей их еще не знает…

– Ошибаешься, – ответил Виктор, усаживаясь в машину. – Как выясняется, к ним внимательно присматриваются и в Европе, и за океаном, но сейчас говорить об этом пока еще рано. Какая цена, по-твоему, двинула бы Близнецов на три хода вперед?

– Ну, не знаю, – замялся Дольф. – Подтвердить заявленные Рогулину сто тысяч долларов было бы неплохо. Но, думаю, одного моего хотения будет мало.

– Об этом не печалься. Мы продадим картину, ну, скажем, за сто пятьдесят тысяч евро, как тебе? А ты на «Арт-Манеже» выставишь их по сто тысяч. Думаю, так наше дело пойдет быстрее.

Пока машина медленно двигалась по узким улочкам княжества, Дольф размышлял, но, поймав себя на мысли, что он опять выполняет волю Виктора, встрепенулся и обидчиво возмутился:

– С картиной мне ясно, хотя и очень все зыбко, однако, скажи на милость, зачем я тебе понадобился? У меня в Петербурге невероятное количество дел.

– Я хотел поговорить о самих Близнецах.

– А что с ними?

– Дольф, «Картина Жизни» закончена, и мы сделали практически все, что могли. Если все, что я задумал, получится, они сами двинутся наверх, если нет – так тому и быть. Есть кое-какая закрытая информация, одним словом, нам лучше переключить все наши силы на раскручивание новых имен. Близнецам нужна замена.

– Вот как! – язвительно изумился Дольф. – Какая информация! Они вроде бы бодренькие, пусть немного отдохнут, и мы придумаем им что-нибудь новое. Врачи говорят, что, если ребят не перетруждать, они еще сто лет протянут. И потом, мы же собирались вести их на Венецианскую биеннале?

Виктор пристально посмотрел на своего друга и спокойно спросил:

– И хорошо, что сто лет протянут. А с чего ты решил, что они должны умереть?

Испуганно выпучив глаза, Дольф запротестовал:

– Я?! Я ничего такого не говорил! Это же наши художники. Господи, что я говорю… почему ты на меня так смотришь? Может, ты имеешь в виду тот наш разговор? Но если ты помнишь, это был совершенно пустой разговор, все были пьяны, и мы не говорили о Близнецах. Просто тогда мне показалось смешным, что в нашей среде картины живого художника стоят намного дешевле, чем мертвого, я глупо пошутил, вот и все.

– Мне всегда нравился твой юмор, он у тебя какой-то физиологичный и немного печальный. Но сейчас не об этом. Пусть Зиновий подготовит все, что его кураторы успели придумать; он уверял меня, что в этом выпуске очень талантливая молодежь.

Красный от волнения Дольф скомкал в потном кулаке совершенно влажный платок.

– Зиновий, как обычно, приукрашает свою работу, – с трудом выдавил он из себя, облизывая пересохшие губы. – Его школа создает таких Франкенштейнов, что использовать их в галерее очень сложно. Бронемолодцы заточенные, как карандаши, они приучены думать только о грантах и кураторских интригах. Они ничего не создают, хотя кое-что среди этого мусора действительно попадается. Мы взяли у него группу «Global Tool». Прекрасные ребята с очень подвижным воображением. У них хорошие ходы, которые надерганы из разных мест, и они очень старательные, послушные, хотя, как ты понимаешь, до поры до времени – детки еще те, со своим секретиком…

– Что ты имеешь в виду? – улыбнулся Виктор. – Любят деньги?

– Все ученики Зиновия любят деньги, все они – расчетливые бунтари, но эти, например, еще больше хотят славы. Они делают огромного размера заумные объекты, чем-то напоминающие скульптуры Реббеки Хорн. Как ты понимаешь, у нас это заранее непродажный материал, но они убеждены, что «Свинья» выведет их к музейным залам. А вот наш второй дебютант, Артемон, действительно готов на все. Красавец, пробы негде ставить. Моя находка.

– Я что-то слышал о нем от французского атташе. Не тот ли, который голым заявился на телепередачу?

– Скорее всего он, – воодушевленно заверил Дольф. – Как пишет пресса, ипотажный трансвестит, но на самом деле наркоман, клептоман, нарцисс, крайне неоднозначный персонаж. Ну что еще сказать, обожает переодеваться в костюм королевского пуделя и снимать самого себя на «Ломокомпакт». Получаются ужасные по качеству, но интересные по сути портреты, этакие бурно-эротические черные комиксы на тему похождений Буратино. Бред несусветный, но наша мазохистски настроенная богатая публика и гламурные журнальчики обожают его выходки и наперебой швыряются деньгами.

– Забавно! Кто еще?

– Соня Штейн.

– Кто?

– Нынешняя любовница Амурова. Училась в Академии художеств, но оттуда ее вышвырнули за невыносимый характер и дерзкие выходки. Очень красивая и заносчивая девица. Рисует неплохую абстракцию, но больше всего обожает инсталляции и перформанс. Я их всех выставляю завтра на главном стенде, – приезжай и увидишь, кто лучше.

– Я уже много раз говорил тебе свое мнение, могу повторить еще раз: женское искусство никому не нужно. Зря потраченное время. Слишком наивно, слишком чувственно. Сейчас нужны патологические индивидуумы, художники, способные на бесстыдную страсть, тонко рассчитывающие свое безумие, врущие всем во сне и наяву. Артемон, по-видимому, именно такой. Впрочем, нужно посмотреть. Кстати, скажи, пожалуйста, а что делает сам Амуров? Вот кто был бы нам полезен. Он по-настоящему талантлив и, не побоюсь этого слова, гениален.

– Верно, от своей гениальности он впал в такой пафос, что не общается ни с одной галереей, – мрачно пошутил Дольф.

– Дело поправимое, – со смехом заверил его Тропинин. – Просто никто делал ему нормального предложения. У меня в коллекции три его ранние работы, которые я купил еще двадцать лет назад. У него парадоксальное видение красоты, которое всегда странным образом уживалось с его дикой эмоциональностью. Он что, по-прежнему экспериментирует со своими неоакадемическими штудиями?