Андрей Хаас - Ярость

– Значит, ты напился и вы поругались? – закурив сигарету, задумчиво переспросила Ида.

– Ну, можно и так сказать…

– Говори как есть! – неожиданно взвизгнула Ида. – Мне не нужны твои одолжения.

Тимур весь сжался, но промолчал.

– Я знаю свою дочь, Чтобы такую, как она, вывести из терпения, ее нужно по-настоящему обидеть. Подозреваю, что ты чего-то недоговариваешь. Ты же даже не смотришь мне в глаза!

Тимур стушевался еще больше и промямлил почти шепотом:

– Ну, нет, я это, в общем, нехорошо получилось…

Не слушая больше его лепет, Ида взволнованно встала, выпустила тоненькую струйку дыма и подошла к окну.

– Я почему-то уверена, что ты просто забыл о ней. Так ведь? Верно?

Вместо ответа Тимур неопределенно пожал плечами.

– Да, скорее всего, так и было, – горестно прошептала Ида. – Ты перестал о ней думать, и она оставила тебя. Как это похоже на Соню. Это у нее от отца.

Нервно взмахнув руками, отчего крылья платка смахнули со стола серебряную ложечку, Ида стряхнула пепел в чайное блюдце.

– Не знаю, как все у вас сложится, никто не может этого знать, но ты пришел за помощью, а чем же, интересно, я могу тебе помочь? Даже не представляю. Где она сейчас, я тебе не скажу, потому что и сама не знаю, ищи ее, она не иголка, захочешь – найдешь. Жалеть я тебя тоже не буду, терпеть не могу мужчин-пьяниц, но чтобы ты не ушел с пустыми руками, могу рассказать одну поучительную историю. Думаю, тебе будет полезно послушать. Это наша семейная притча про шестилетнюю Соню, она о многом говорит, потому что после семи лет характер людей уже не меняется и дальше они взрослеют только телами. Тебе интересно? Так вот слушай. Это было пятнадцать лет назад, когда Соня только закончила свой первый класс. Наша компания, как бы тебе сказать, чем-то была похожа на вашу сегодняшнюю. Только тогда, в конце восьмидесятых, вокруг меня вместо художников были поэты. У нас в квартире почти ежедневно собиралось шумное общество молодых сочинителей, все курили, иногда пили вино и читали, читали. Все жадно увлекались литературой и стихами, а больше всех я. Крохотная куколка Сонечка росла посреди нашей компании, и всякий гость считал своим долгом позабавить ее. Кто-то показывал ей «козу», кто-то качал на колене, кто-то щекотал до слез, но был один юноша, которого она любила больше всех. Уж он и ласкал ее, и потешал, и гостинцы ей приносил, и по головке гладил, даже портфель они собирали вместе. Она была в него просто влюблена и не слезала с его рук. То был один из моих кавалеров, и он очень хотел мне понравиться. Время шло, и Соня настолько к нему привыкла, что очень загрустила, когда он перестал у нас бывать. Она даже плакала, так ждала его. И вот однажды ее любимый молодой человек появился снова. Он был навеселе и вел себя со мной вызывающе, между нами состоялся откровенный разговор, после которого он, не зная, чем мне еще досадить, попросил у «своей Сони» прочитать ему на прощанье «мамин стишок», и знаешь, что получил в ответ?

Тимур затаил дыхание.

– Не догадываешься?

– Н-нет.

– Ласковая девочка согласилась. Она объявила, чтобы все приготовились, вышла на середину комнаты, после повернулась к зрителям спиной, нагнулась и, сняв трусы, показала своему другу голый зад.

Ида помолчала минуту. Затем, потушив сигарету, добавила ледяным голосом:

– Соня выросла без отца и поэтому может простить мужчине все что угодно, кроме того, что ее забывают. Вот так вот, Тимур.

– Ищи-свищи теперь ее, как ветра в поле! – восторженно глядя на Иду, поддакнула Евдокия. – Эх ты, прозевал свое счастье.

«Ида права, – оглушенный переживаниями, подумал он. – Да, права. Вместо привычной лестной патоки мне поднесли чашу с горькой правдой. Пей, Тимур, угощайся. Теперь можешь напиться ею допьяна».

Минуту назад у него еще теплилась слабая надежда разжалобить этих женщин, но сейчас он с ужасом понял всю несостоятельность этих надежд. Ида и ее наперсница смотрели на него с нескрываемым презрением. Оставалось поскорее выбраться из-за стола и вновь потеряться в этом пыльном городе.

Тимур вышел на залитую солнцем улицу и, остекленело глядя перед собой, поплелся прочь. Выглядел он теперь еще хуже прежнего. Какой-то сгорбившийся, осунувшийся, он как будто сжался и стал меньше ростом. Щеки горели, лоб был бледен, волосы всклокочены. Желая рассмотреть себя, Тимур остановился перед витриной, и страх покрыл лоб горячей испариной – на лице отражавшегося в стекле человека застыла маска безумия.

– Чего это меня так скривило, как будто я на самом деле из ума выжил?

Затравленно оглянувшись по сторонам, он принялся выискивать в уличной толпе ехидно наблюдающих за его позорной паникой чертовски успешных знакомых, но, к счастью, никого не высмотрел и стал приглаживать торчащие во все стороны волосы.

«Боже, что со мной, во что я превратился? Модник, красавец, который всегда нравился женщинам? Как же так получилось? – горестно подумал он. – Теперь ведь никому не скажешь: „Знаете, друзья, я оказался невероятным подлецом, меня бросила любимая девушка, и оттого я теперь самое полное ничтожество…“ Никто ведь не ответит. Не то чтобы смутятся или постесняются, скорее всего – никому не будет дела, все это глупо и неинтересно. Люди хотят общаться только с успешными и счастливыми, а от несчастных и страдающих бегут. Душевные болезни и нравственные падения пугают, как зараза».

Никогда еще за годы своей пестрой и богатой событиями жизни Тимур не был так подавлен и не терзался такими мучениями. Что-то разъехалось в его красивой и легкой жизни, треснуло и лопнуло по швам. Растерянность, охватившую его после ухода Сони, не с чем было сравнивать. За два года, прожитых с этой молоденькой, диковато красивой и гордо замкнутой девушкой, он настолько привык к ее постоянному присутствию, что совершенно утратил чувство реальности и теперь был просто раздавлен ее уходом. В пустых развлечениях была потрачена масса времени, а питаясь все эти годы ее терпением, он превратился в полного бездельника, только по привычке рядящегося в удобный для собственной лени костюм художника.

– Да и какой он теперь художник?

Последний год он почти не рисовал и нигде не выставлялся, а только задирал нос и ревниво посмеивался, когда перепачканная красками Соня доверчиво показывала свои новые работы. О чем он думал, глядя на эти яркие, кричащие цветом абстракции, одному Богу известно, но Тимур никогда ее не хвалил. Поначалу Соня очень страдала от его надменного равнодушия, даже плакала, но потом привыкла и больше ничего не показывала. Но это злило его еще больше, и, желая утвердиться, он принимался насмехаться над ее картинами уже без всякого спросу.

Наверно, тогда Соня впервые поняла, что милый друг эгоист, что он жив лишь мыслями о своем вымышленном величии, что он лелеет эти фантазии и, только говоря о них, по-настоящему расцветает и интересуется собеседником. Тимур, ее любимый Тимур, душа компании и модный художник, обленился и превратился в перебинтованного собственными амбициями мумифицированного божка.