Ольга Ляшенко - Собиратель чемоданов

Словом, он задумал не отставать от староверов и невзирая ни на что продолжать свое Бхакти: пробуждать, вдохновлять, наставлять, а главное — неустанно напоминать этим душам об опыте их прошлой жизни. Он уже твердо решил про себя, что не даст им спать в новом чемодане. «Пусть их сознание бодрствует. При постоянно бодрствующем сознании, к тому же все время слыша от меня слово Истины, только полный идиот не поймет, что жизнь есть страдание. А когда попадем в Коллекцию, пусть не надеются, я и там не оставлю их в покое! Я не дам им подчиниться животным инстинктам и мирским желаниям. Рано или поздно, но я приведу все эти души к Маха-Нирване!»

2. Так думал Чемодаса-Ганеша, орудуя огромным разводным ключом. Он уже отвинчивал последние болты, на которых держались надстроечные крепления с задней, нежилой стороны. Наконец был вывернут последний болт, и картонная стена, словно театральная декорация, с мягким шумом отвалилась и легла на пол между стеной и Чемоданами.

— Осторожнее! — свирепо прошипел Упендра. — Я же предупреждал: без детонации!

Но все обошлось, Чемоданы стояли непоколебимо. Марина на цыпочках приблизилась, держа в вытянутой руке уже оголенный чемоданчик.

— Подождите! — попросил Ганеша. — Дайте мне еще две минуты, как договорились.

— Давай. Только быстро, — согласился Упендра.

— Ну, не поминайте лихом. Может, не увидимся, — сказал Ганеша.

— Хорошо бы, — буркнул Упендра, а Марина, строго посмотрев на Ганешу, сказала:

— Не фиглярничай. Мы не меньше тебя рискуем.

3. На столе стояла неподвижная толпа чемоданных жителей. Все взгляды были устремлены в одну сторону.

Ничего похожего не испытывали эти люди, когда покидали Чемоданы. Как только был принят закон о свободном выходе, сразу же начался повальный исход. Иные уходили прямо из зала суда, не заходя домой за пожитками. Выход наружу был равнозначен спасению. Спасались от голода, взрывов и очередей, сырости, сквозняков и ревматизма, уличной давки, несвежей пищи, дворовых дрязг и семейных раздоров — от всего, что давно опостылело и насквозь протухло. Хотелось доброкачественной еды, свежего воздуха, простора, света и свободы. Хотелось настоящей, большой Родины, стоящей этого имени.

Учитель Сатьявада, измученный нескончаемыми судебными преследованиями и мелкими кознями изобретательных на пакости врагов, вывел Корпорацию в надежде отдохнуть от интриг и собрать силы для продолжения борьбы. Кроме того, он задумал, если все сложится удачно, совершить вместе с Сангхой поездку в Индию, на родину Будды Шакьямуни.

А много было и готовых идти куда угодно, хоть к черту на рога, только бы подальше от сатьянистов, от этого спрута — «Корпорации Истины», который всюду протянул свои щупальцы, от этой раковой опухоли, поразившей Чемоданы и уже далеко, во все жизненные органы пустившей свои метастазы.

Кроме того, у каждого были и личные мотивы. Кто-то мечтал увидеть море, кто-то — снег, а кто-то — пройтись по осеннему лесу. Кому-то не терпелось побывать в Третьяковке. А кому и в Консерватории. Самооглашенные получили долгожданный ответ из Патриархии, где сообщалось, что каждый, кто желает принять крещение и приобщиться прочих таинств, независимо от возраста, пола, расы и гражданства, может сделать это в любой удобный для себя день, в каком угодно храме, было бы на то его желание.

Словом, все сходились на том, что Чемоданы — это безнадежный больной, которого лучше всего оставить в покое.

И все-таки каждый вечер судья Подкладкин, закрывая очередное заседание на столе, говорил: «Ну, на сегодня довольно. Пора и на покой, в Чемоданы», — разумея под этим, конечно, Надстройку. Но все равно, до тех пор, пока там, внутри, еще оставалась горстка безумных фанатиков, самоубийц и мазохистов, Чемоданы оставались Чемоданами. Заживо разлагаясь и дыша на ладан, они продолжали существовать. Никто не задумывался о том, что когда-то и этому придет конец, и по-прежнему каждый считал себя в душе чемоданным жителем.

А сейчас к оголенному заднику будет придвинут новый, переносной чемодан, и через минуту все кончится…

Мало кто спал в эту ночь в Надстройке. Многие так и пролежали в своих комнатах, до утра не сомкнув глаз. А иные так и не ложились. Жутко было думать о том, теперь уже безымянном, к чему прилегала Надстройка, что было рядом, за стеной, через коридор.

А под утро пошли уже другие думы — о себе, и опять у всех примерно одни и те же: «Вот мы вышли, и что теперь? Кто мы такие? Куда идти? Чем заняться? Поверхность — большая…»

И никому уж не хотелось ни моря, ни снега, ни осеннего леса. Ни даже Третьяковки, а хотелось уйти под подкладку, затеряться в фибровом лабиринте и уснуть где сон застанет, мертвецки, беспробудно, до самой Коллекции. А там — взять в руки лом или лопату и начать все с начала, с полного нуля, напрочь позабыв о старом…

4. Не спали в эту ночь и за фанерной стенкой.

— А Чемодасы все нет, — сказал Стяжаев, имея в виду Чемодасу-Ганешу. Чемодаса-младший сидел тут же, за маленьким чайным столиком, напротив Упендры. Он уже клевал носом, но изо всех сил старался не спать, чтобы не пропустить чего-нибудь интересного.

— Он сейчас занимается саперными работами, — объяснил Упендра. — Это занятие как раз для него: несложное, монотонное и в меру ответственное. Надеюсь, справится, это было бы для него очень хорошо, обычно суду такое нравится. И не стоит его торопить. В таких делах, как говорится, поспешишь — людей насмешишь.

— Как ты думаешь, уже все успели перебраться?

— Давным-давно, — засмеялся Упендра. — На переезд времени не требуется.

— А на сборы?

— Да какие там сборы? Коробки взяли — и пошли.

— Коробки уже заранее были собраны? — удивился Стяжаев.

— А как же ты думал? — Упендра даже обиделся. — Что ж мы — нелюди? Представь себе, у нас коробки по улицам не валяются! Все до единой собраны в Пантеоне, пронумерованы, и картотека ведется с незапамятных времен. Там и матушка моя, под номером 267-478-А-55/367 — наизусть помню. Счастливый номер, три семерки…

Стяжаев смутился.

— Извини, пожалуйста! Я не понял, о каких коробках ты говоришь. Думал, ты о вещах.

— А о вещах что заботиться? О них, Бог даст, природа позаботится.

— Да, теперь я понял.

— Нет! — сказала Марина. — Все-таки я не могу себе представить, что Чемодаса — убийца. Конечно, он бывал несносным, но чтобы такое… Как представлю — просто мурашки по коже.

— И незачем тебе это представлять, — строго сказал Упендра. — Тебе сейчас совсем о другом думать надо. А с судом спорить бесполезно, сам через это прошел, знаю, как бывает.

— Так ты считаешь, он не виноват?

— Каждый в чем-то виноват. При желании даже мою мать можно в чем-нибудь обвинить. Например, что вырастила меня идеалистом. Или что умерла, не дождавшись… — на последних словах голос его дрогнул, и он замолчал.