Альберт Лиханов - Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4.

Пока Клава ждала письма.

Но его все не было.

Написала снова. И опять не получила ответа.

Поверить было трудно, даже невозможно: за что такая жестокость? Ну ладно, Павел стыдится ее, развод — его святое право, кто осудит мужика? Но не ответить на письмо? Не написать про сына? Разве же не для Павла старалась она?

Человеческой неблагодарностью Клава не поражалась. Тут, за колючей проволокой, в вузе под названием «места заключения», наслышалась она всякого, и почти в каждой драме главным действующим лицом была эта самая человеческая неблагодарность. Женщины попадали сюда по разным причинам, и большинство — одиночек, но немалое число замужних разводились здесь: мужчины ждать не хотели или стыдились жен-преступниц.

Женщины вели себя по-разному. Встречались истерички, иные плюнули на себя, опустились. Третьи, среди них и Клава, работали истово, верили в возвращение, старались освободиться досрочно — за исправное поведение и хорошую работу.

Нет, что ни говори, но женщину держит ребенок, он ею правит, возвышает ее, заставляет жить по-людски. Многие женщины писали своим детишкам и получали ответы — из детдома, из интерната, а получали — и бабы рыдали в голос, читая неприхотливые эти послания, где главные слова были такие: «Мамка, освобождайся поскорей!»

Клава видела, как в кровь разбивает о стену ногти, царапая, скребя кирпич, отчаявшаяся, до предела своего дошедшая женщина — мать троих детей. На воле вела себя хуже некуда, лишили материнских прав, докатилась до статьи, до колючки, и вот — распустила волосы, воем воет, оказавшись трезвой, в лагере, без детей:

— Что же я наделала! Как же я жила!

Таких низин духа Клава не изведала, нет, совсем другое дело, иная статья, можно если и не понять, то хоть объяснить, а вот наказание ей — куда хуже! Нет письма от Павла. Нет от сына весточки.

Она написала его родителям.

Молчок.

Написала жалобу — в райисполком, в комиссию по делам несовершеннолетних. Ответили сухо: «Ребенок проживает в нормальных условиях».

В отчаянии подумала даже написать Наперснику, но удержалась: зачем ему такие знакомства?

Всю энергию свою запрягла в работу, в единственную мечту — освободиться досрочно.

Освободилась. Вместо пяти лет отбыла три года.

Гуманно правосудие, ничего не скажешь! Если хорошо работал там, за проволокой, то еще и денег можешь скопить. При расставании выдадут сполна — в целости и сохранности. Самые честные денежки, какие только на свете бывают, можно не сомневаться. Цена своих мозолей и собственного пота. Клава отправилась в комиссионный на базаре. За считанные рубли оделась — вполне сносно. Что поделаешь, с чужого все плеча, чужой дух, зато скромное, простое, о чем и мечтала.

Глянула в зеркало: где та бывшая красавица с бровями вразлет? Худая женщина неопределенных лет — то ли тридцать, то ли пятьдесят. Глаза-то уже выцвели!

В город, где когда-то жила Клава, поезд приходил удобно для нее — под вечер.

Летние сумерки стушевывали лица, и это было хорошо — на тот случай, если узнают.

В руке у Клавы была матерчатая сумка — все ее имущество, и она замедлила шаг, ступая по перрону. Вот она и у цели, но куда идти дальше?

В гостиницу без командировочного удостоверения не попадешь, это она знала хорошо. Оставаться на вокзале?

Она поднялась в здание вокзала, устроилась у окна, в уголке, чтобы никому не мешать. Задремала.

Проснулась глухой ночью — кто-то толкал в плечо. Перед Клавой стоял милиционер, спрашивал, видно, не первый раз:

— Почему вы здесь? Почему…

— Жду поезда, — она соврала, назвав какой-то город.

— Он идет только вечером, — ответил милиционер, не поверив. Потребовал, поколебавшись: — Ваши документы!

Она показала справку об освобождении — единственный свой документ. Милиционер нахмурился, сразу изменил тон:

— Чтобы к утру вас здесь не было. — Добавил, козырнув: — Транспорт начинает ходить в шесть.

Клава содрогнулась. Теперь ей предстояло немало таких испытаний. Надо устроиться на работу. Надо получить прописку. И везде, она понимала, к ней отнесутся так, как этот милиционер.

Она поежилась, задремала снова. Опять ее тронули за плечо.

— Гражданка, поднимите ноги, уборка!

Где-то неподалеку гудел вокзальный полотер, а перед Клавой стояла старуха в сером халате и с мокрой щеткой в руках.

Клава еще не успела ее разглядеть, как старуха громко запричитала:

— Господи, неужто Клаша?

Приходя в себя, выплывая из тягостного трехлетия, Клава напряженно вспоминала полузабытое лицо: кто она, кто?

— Да я в тресте работала, когда ты у нас появилась, — морщинистое лицо старухи разглаживала улыбка, — тетя Паша меня зовут.

Еще в тресте! Когда же это было-то, если было вообще? Клава кивала головой, ничегошеньки, ну ничего не вспоминая, а тетя Паша говорила ей:

— Слыхала я про твою беду, знаю, ох ты, господи, уж не оттуда ли ты случаем? — и догадавшись, всплеснув руками, старуха присел на лавку. — Куда ж ты теперь?

Клава молчала, опустив голову. Как и ответишь — куда? Дома у нее нет, это известно. Юридически он, конечно, есть, двухкомнатную квартиру получала она, и ее можно разменять, но разве до этого ей? Разве сможет жить она в этом городе, где все помнят властную красотку в черной «Волге»?

— К сыну, — проговорила Клава.

— К сыну! — как эхо отозвалась тетя Паша. — И где же он?

— У бывшего мужа.

— И ты здеся ночуешь?

Клава пожала плечами. Разве она ночевала? Ждала утра.

Тетя Паша заторопилась, велела Клаве обождать, только никуда, ни за что не уходить, скоро возникла снова, уже переодетая, повела Клаву к себе.

Жила тетя Паша неподалеку от вокзала, в тихом домике с палисадником, где росли желтые цветы, золотые шары, такие точно были у Клавиной матери, там, на Кубани, и Клава зарыдала, присев возле окна, едва ли не впервые поняв как следует, что с ней случилось.

И тетя Паша! Неужто же бескорыстие все-таки есть? Позвала к себе, накормила, велела: живи, сколько хочешь, если надо, я тебя пропишу.

Клава привела себя в порядок, погладилась и села — обессилев. Попросила хрипло:

— Тетя Паша! Сходите со мной! Одна не могу!

И вот они идут знойной пыльной улицей — старуха и женщина средних лет, — идут, то ли прогуливаясь, то ли онемев от какого-то тяжкого горя.

Улочки переливаются в улицы, и Клава надвигает на лоб платок, — становясь старухой, как тетя Паша, — все ниже и ниже.

Вот дом, подъезд. Здесь у тротуара тормозила ее машина, и она ланью выскакивала на асфальт — уверенная, молодая, всемогущая.

Возле подъезда на лавочке сидят женщины, и Клава узнает их вовсе не изменившиеся лица.

Сердце колоколом гудит в груди, и Клава думает, что там, в заключении, она могла себе позволить такую роскошь и не думать о грехе, считая, что это было не с ней. Настоящее наказание начинается здесь, на воле.