Нагаи Кафу - СОПЕРНИЦЫ

Интерес Кураямы привлекала именно эта театральная сутолока, а не постановки собственных пьес, ему нравилось бесцельно наблюдать за публикой, за её модными нарядами и прическами. Если он, как драматург и критик, получал приглашение на спектакль, то всегда считал своим долгом присутствовать на нем, невзирая на то, где давали представление — в маленьком зале на окраине города или в настоящем театре со сценой из древесины хиноки. Однако он уже не отстаивал своего мнения с таким жаром, как десять лет назад. Он старался написать что-нибудь хвалебное даже про спектакль, который на самом деле с трудом мог смотреть, таким дурным он ему казался. Однако порой похвала ему не удавалась, и он впадал в насмешку, безыскусно и от души. Это доставляло огромное удовольствие просвещенным театралам, и, хоть сам критик Нансо относился к себе без пиетета, в последнее время его мнение, как ни странно, имело вес в самых неожиданных кругах.

Десять лет назад, когда Нансо был завзятым театралом, он целиком отдавался работе над пьесами дзёрури и кёгэн. Однако вместе с тем, как год от года менялись вкусы его современников, он стал замечать, что и сам театр, и уклад жизни актеров, и манера исполнения, да и пристрастия публики, абсолютно во всем стали расходиться с его представлениями. Но такие уж настали времена, и он сознавал, что глупо было бы сердиться на то, чего не изменить, а потому лишь постарался как можно дальше отойти от своего увлечения театром. Но два или три года назад повеяли какие-то новые ветры, и пьесы, написанные им десятью годами ранее, начали появляться на сцене, они непременно ставились в каком-нибудь театре раз или два раза в сезон. Сначала ему было от этого очень горько, потом, наоборот, он подумал: неужели публика наконец, прозрела? — и ощутил в душе некоторое торжество. В конце концов он пришел к выводу, что своими пьесами всего лишь случайно угодил ко двору, ибо суть новых веяний в том и состояла, чтобы ничему не отдавать предпочтения, ведь новый век не делал различий между хорошим и плохим, старым и новым. Отныне встречи с собственными творениями, поставленными на сцене, лишь возвращали одинокую душу Нансо к дням юности, заставляя заново окунуться в тогдашние печали и радости. И именно поэтому, хотя его пытались вновь вовлечь в мир театра, сам он больше не строил честолюбивых планов. Нансо уже изведал, как невыразимо сладостны воспоминания о былом, и предпочитал рассеянно им предаваться, нежели деятельно участвовать в жизни современников.

— Окинэ-сан, — Нансо обратился к учительнице музыки, — там, в восточной ложе, вторая… это ведь О-Ман, исполнительница баллад огиэ? Постарела!

— Неужели и О-Ман тоже здесь? Госпожа, позвольте на минутку одолжить у вас очки… Да, конечно, это О-Ман. Ее можно теперь не узнать, правда? А в ложе ближе к нам — хозяйка чайного дома «Тайгэцу», да?

— Даже мой батюшка, когда он изрядно пил, не был таким толстым. Вот что деньги делают, она ведь стала совсем как борцы сумо.

На глазах у Нансо стайки из четырех или пяти гейш беспрестанно подходили с приветствиями к влиятельным в своем квартале хозяйкам чайных домов. Проходя мимо них, сгибались в поклонах и актеры, и музыканты, и профессиональные шуты-компаньоны. Гостинцы и подношения, фрукты и суси, бесконечно переходили из рук в руки, и Нансо находил гораздо более увлекательным смотреть на все это, чем на представление, которое разыгрывалось на сцене. Тем более что сегодняшнее зрелище отличалось от обычного театрального спектакля, ведь в ложах верхних и нижних, восточных и западных разместился, можно сказать, весь квартал Симбаси, а в знак уважения к Симбаси и из других районов Токио явились все известные гейши и хозяйки чайных домов. К тому же здесь были актеры, и с ними супруги актеров, и музыканты, включая глав различных школ традиционной музыки и пения, и борцы сумо, и шуты-компаньоны хокан. Мелькали здесь и лица тех высоко почитаемых в артистической среде людей, которых называют «джентльменами», «патронами», «господами». Их противоположность — люди определенного сорта, коих следовало бы назвать паразитами «мира ив и цветов», — тоже слонялись здесь, кто в хакама из саржи, кто в европейском костюме. Хозяйки и попечители домов гейш, служанки и распорядительницы, вместе с родными и домочадцами, расположились по большей части в партере, на крайних местах у проходов.

Чтобы лучше рассмотреть всю эту публику, писатель Нансо вышел прогуляться в коридор, и кто-то из проходящих мимо окликнул его. Голос был жизнерадостный и приятный:

— А вот и сэнсэй!

Обернувшись на оклик, он увидел Комаё из дома «Китайский мискант», она была в парадном кимоно с узором по подолу и белым воротником. Волосы её были подготовлены для надевания парика.

— В какой сцене ты выступаешь?

— «Ясуна». [18] Абэ Ясуна — герой баллады «Ветви горной сакуры, до которых не дотянуться», исполняемой под аккомпанемент музыки киёмото. Комаё выступила в известной сцене безумия Ясуны, потерявшего свою возлюбленную.

— Вот как! Это который по счету номер?

— Еще не скоро. Пятый, наверное.

— По времени очень удачно. Не рано и не поздно. Зрители смотрят эти номера внимательнее всего.

— Какой ужас! Теперь еще больше буду волноваться!

— А как ваш хозяин господин Годзан — здоров?

— Спасибо. Он скоро тоже будет здесь, сказал, что придет вместе с госпожой Дзюкити.

Мимо проходила гейша в такой же, как у Комаё, приготовленной под парик повязке на голове. Заметив Комаё, она окликнула её:

— Сестрица, тебя уже искала учительница музыки.

— Правда? Сэнсэй, простите, я еще вернусь, увидимся позже. Пожалуйста, постарайтесь получить удовольствие.

С этими словами Комаё бегом засеменила по запруженному людьми коридору, и тут как раз послышался стук сопровождающих занавес деревянных трещоток, видимо, началось следующее выступление. Движение по коридору стало еще более оживленным, но при виде Комаё, волосы которой были убраны под повязку, всякий встречный, будь то мужчина или женщина, оборачивался ей вслед. Комаё чувствовала и смущение, и вместе с тем непередаваемую гордость. Во время весеннего концерта гейш Комаё еще только начинала снова выходить к гостям, и у неё не было патрона, который оплатил бы необходимые для выступления расходы. Поэтому, получив рекомендацию от учительницы танцев, она выступила тогда в номере «О-Сомэ» — за неимением иных возможностей подыграла гейше, которая изображала дрессировщика обезьян. [19] В упоминавшейся уже сцене «О-Сомэ» (см. прим.14) решившихся на самоубийство влюбленных увещевает случайный прохожий, дрессировщик обезьян. Обычно на сцене дрессировщика изображали вместе с его питомцем, в роли обезьяны часто выступали дети. Тем не менее отзывы были прекрасные, и она на некоторое время стала очень занята, поскольку отовсюду ей предлагали выступить на банкете с танцем. Комаё почувствовала себя увереннее и загорелась желанием на осеннем концерте показать что-нибудь стоящее, чтобы публика ахнула от восхищения.