Слава Сергеев - Москва нас больше не любит

Я спросил:

- Слушай, а твоя мама на выборы ходит, ты не знаешь?

- Не, не ходит. Один раз ходила, я не помню, когда. К ним на завод разнарядка пришла, столько-то человек должно пойти и проголосовать. Она пошла. А так нет, не ходит. А вам зачем?

И все равно, как говорится, “несмотря на” - простите, Татьяна, что так получилось. Что вы голосуете так, как голосуете. И живете так, как живете. Что мы за 10 лет 1990-х годов не смогли вам ничего объяснить и, в общем, даже не пытались, и в результате ваш сын был снайпером в Чечне и стрелял в своих же сограждан, которым тоже никто ничего толком не объяснял. Что единственное, чему смогли научиться наши дети в минувшее десятилетие, это принципу “каждый за себя, и все против всех”.

Тогда я сказал: давай, что ли, познакомимся. И назвал себя.

Он протянул руку:

- Остап.

Все засмеялись.

- Прикалываешься? - спросил я.

- Почему? Меня, правда, так зовут. Могу паспорт показать.

- Ну, покажи, - сказал я, и он достал из сумки паспорт с двуглавым орлом, и рядом с фотографией, где он был еще более маленьким и еще более испуганным, чем сейчас, в этом кафе, и я прочитал: Остап Петрович Пушкарис.

Мальчишки засмеялись: а вы не верили.

- Ты что, прибалт?

- Да нет, наша бабка была из немцев.

- Из кого?

- Из немцев. Ну, она была из Сибири. Мамка говорила.

- Поволжские немцы, - сказал я. - Выселенные Сталиным в Сибирь. Потом вернувшиеся.

- Что? - он не понял.

- Тебе что, про это не рассказывали?… Ладно, Остап Петрович, давай выпьем. За тебя. За нашу армию. Ты что, и правда, был снайпером?

Мальчишка с торжеством достал из сумки военный билет - все-тот же двуглавый орел на обложке, развернул:

- Вот.

Как паспорт, только поменьше. Герб, мелкие надписи, графы: рядовой, сержант, сержант-снайпер, прапорщик.

- Тебе что же, и стрелять приходилось?

Он отвел глаза, и я тоже испытал странное стеснение, а ну как скажет “да”?

Что я буду говорить: и попадать?… Ха-ха-ха! Ха… Я вспомнил недавнюю передачу по ТВ, там рассуждали - всерьез мы сейчас живем, или все это - пародия. Один телевизионный персонаж, большой прикольщик, говорил, что пародия, не всерьез. Вот этот парнишка, с анекдотичным именем Остап, которого научили стрелять и который, возможно, скорее всего, применял свои знания на практике, - он отчего пострадал, от “серьеза” или “пародии”, которые даже в его имени сплетены? Про тех, в кого он стрелял, я даже не говорю.

Распрощавшись с ребятами, мы с женой потом долго шли по улице, было холодно, по Покровке из Кремля в сторону Садового пронеслась кавалькада черных иномарок с мигалками, вспоминали весь разговор, и почему-то мне опять вспомнилась его мать.

Пушкарис Татьяна, в девичестве Честнёва (бывший прапорщик назвал фамилию), работница, мать двоих детей, город Волгоград, бывший Сталинград, от их дома полчаса на автобусе до Мамаева кургана, сказал Остап Петрович.

Пушкарис Остап Петрович, двадцать лет, демобилизовавшийся прапорщик российской армии, бывший школьник, бывший снайпер, бывший командир взвода на Кавказской войне, сейчас гостящий у друга-художника в Москве, и его мать, и старший брат, и я, и жена, и редкие прохожие, и даже те, кто промчался мимо в “членовозах” с голубыми маячками, мы все - граждане Российской Федерации, чей герб как будто между прочим красовался у Остапа Петровича на паспорте и военном билете.

Меня иногда ругают - где вы это все берете? Придумываете, наверное. Из пальца высасываете. Наверное. Вот тут недавно “высосал”. Дополнение к предыдущим главам. Как говорится, тема - и вариации.

Были на выставке Филонова в Пушкинском музее. Юбилейная, сто лет - из Питера привезли, с, так сказать, места жительства. Это было почти сразу после Нового года, числа третьего, - я наткнулся на афишу в журнале, - давно собирались, плюс делать было нечего, в посещении друзей надо было сделать перерыв, и мы пошли.

Как ни странно, народу было много и было много хороших лиц, видно, у многих людей в посещении друзей был перерыв, мы долго ходили по залам, рассматривая все периоды: 1910-е, 20-е, 30-е годы. Ну, в 30-е я заглянул мельком, уж очень тяжелое ощущение исходило от картин, а в 1920-х ходил долго. Филонов, конечно, молодец, гениально все подметил - как от предметов и отдельных образов, от тонкой индивидуальности и аристократической отдельности эпоха перешла к количеству, снежному кому винтиков и гаечек, огромной горе несамостоятельных деталей, как раньше говорили, “масс”, - теперь картинка складывалась из них, из их течения, их грандиозных муравьиных построек и битв. Поднявшись на второй этаж, посмотрели на большой стенд с датами жизни и творчества - после 1929 года все как положено - в 1930-х не выставлялся, в 1942-м умер в блокадном Ленинграде, но обошлось без лагеря.

Постоянно писал, писал как сумасшедший, ничего другого практически не делал, его заставляли хотя бы поесть, детей не было, работы не было, друзей и знакомых почти не было, жена была старше на двадцать лет - она кормила и работала, все картины завещал Русскому музею, честь и хвала сотрудникам - не выставляли, но и не выкинули и не распродали по частям, хотя могли бы. Минуя сорок послевоенных лет, когда был полузапрещен и замолчан, все сохранилось в запасниках до новых времен - Советский Ван-Гог. Более того, Союз художников СССР, оценив завещание умершего от голода мастера, сумел не дать похоронить его в общей могиле, как было принято в блокаду, и теперь мы (в отличие от Мандельштама, например) даже знаем, куда положить цветы. О том, чтобы добыть художнику лишние сто грамм хлеба в день, пока он был жив, никто не заикается, ясно, что об этом не могло быть и речи.

Во время выставки я периодически выскакивал в соседние залы - чтобы “проветриться”, “сбить” слишком сильное впечатление, не пугаться - слишком точно все это резонировало с общим настроением, с чем-то, висящим последнее время в московском воздухе. А поскольку выставка проходила в залах ХХ века, в соседних помещениях выставлялись “Мир искусники”: Ларионов и Гончарова, Кустодиев, Добужинский, Сомов, Бенуа… Конечно, сравнивать невозможно и ненужно, но я невольно подумал, что насколько все-таки это разные вещи, Филонов - и “Мир искусства”. Я понимаю, что говорю сейчас банальности с точки зрения искусствоведа, но поймите чувства и эмоции “простого зрителя” - в одном зале победа тысячи над единицей, разноцветный железный поток, винтики и гаечки безумной машины, сошедшей с горы лавины, селевого потока, хвоста кометы…

Плюс человеческая судьба Филонова, плюс бес времени года - московская зима, январь, полупустой город, все, кто хотел и мог, - уехали на праздники, ощущалась какая-то странная, непривычная для Москвы пустота и брошенность - здорово все это было, в смысле как-то очень пронзительно.