Слава Сергеев - Москва нас больше не любит

Один широкоплечий мужчина аккуратно ответил на все вопросы (он сказал, что всегда голосует за ЛДПР), но потом сказал жене, что она ему должна 200 рублей за ответы и что он сейчас приведет люберецкую братву, если она ему их не отдаст. Пришлось ей полчаса отсиживаться в ближайшем Мак-Дональдсе в страхе перед “братвой”. Одна тетенька, садясь в приличную иномарку, сказала, что она-то голосует за СПС, но на вопрос, не даст ли она номер своего сотового телефона (чтобы начальство жену могло проверить, а то вдруг она все анкеты дома на кухне нарисовала?), от души расхохоталась и спросила: ее что, за дуру принимают?

Но был один ответ, за который какой-нибудь писатель, любящий порассуждать о мистическом русском сознании (неважно, порассуждать всерьез или шутя), многое бы отдал. Может быть, даже душу.

Две тетеньки лет пятидесяти с хвостиком (одна - по виду интеллигентная учительница, другая - усталая комсомолка), лучезарно улыбаясь, сказали моей жене:

- А наш депутат - Господь Бог, деточка. Мы его уже давно выбрали!

Но не торопитесь умиляться (и пусть писатели, любящие порассуждать о мистическом русском сознании, оставят свою душу себе): сказав это, тетки протянули жене брошюру по типу Свидетелей Иеговы или что-то в этом роде, попросили внимательно с ней ознакомиться и, бодро улыбаясь, быстро удалились к метро.

Жена даже расстроилась. Неплохой был ответ в первой своей половине, согласитесь. Просто хоть сейчас в газету. Своими “свидетелями Иеговы” тетки все испортили. Никакой мистики из этого уже не сделаешь, жаль.

А вот одной их сотруднице - студентке МГУ - не повезло: ее сильно облаяла какая-то советская бабуся у подъезда. То есть у нее был этот самый “отказ от ответа в резкой форме”. Традиционная тема - “нечего!”. “Нечего” здесь ходить и спрашивать в смысле, а потом бабка стала что-то кричать про маленькую пенсию и 100 лет тяжелой работы и одиночества, и про молодое поколение, которое занимается всякой херней (типа социологического опроса) вместо того, чтобы работать, как они. Грустная история, конечно. И ведь они действительно работали как волы, что самое печальное. Всю свою жизнь тянули лямку, от Сталина до Горбачева транзитом через двадцать лет “товарища Л. И. Брежнева”. Растили детей, копили на цветной телевизор, год стояли в очереди на диван… И получили за свою работу кожуру от банана по государственным праздникам.

Но студентке МГУ такие мысли, видимо, уже не свойственны, а может быть, ее бабушка не орет на молодых людей, обращающихся к ней с вопросами. В общем, она не выдержала и, несмотря на строжайший запрет инструкции и абсолютно не думая о сложной истории страны в ХХ веке, послала бабку на три буквы, при этом еще и добавив от себя:

- Сама во всем виновата, старая дура!

И, не слушая ответную реплику, быстро удалилась к соседним подъездам. У нее ведь работа сдельная, долго разговаривать некогда: чем больше сделаешь, тем больше заплатят.

Это молодое поколение, оно вообще жестокое до невозможности.

- Вообще, - говорит жена, - сейчас в Москве первая реакция людей на подходящего, любого подходящего, даже женщину, молодую симпатичную девушку - напряженное недоверие, закрытость, страх, почти физический, желание пройти мимо, иногда, от страха - агрессия. Если рядом ребенок, его могут инстинктивно прикрыть рукой, придвинуть к себе. Как животное в лесу. Потом, когда обнаруживается, что это социолог, просто уличный опрос - облегчение: а-а, вот вы что, ну, давайте, давайте поговорим… Хотя недоверие сохраняется, часто ехидно спрашивают: а зачем это вам?

Так что неправда, когда говорят, что у нас люди неотзывчивые и грубые, даже как пройти куда-нибудь не скажут, мимо пробегут, - они просто всего боятся! Я же говорю, как звери в лесу.

Зимой ездили в Казань, к родственникам жены и заодно проветриться немного, на снег посмотреть. В Москве последнее время с этим плохо. Хорошо съездили, и правда, на снег насмотрелись, на сугробы, на то, как он блестит под фонарями вечером, как пушистым ковром покрывает дворы и по нему поздно вечером цепочки одиноких следов тянутся. Потом, город такой после Москвы тихий, хотя и современный, последние годы сильно похорошевший, много торговых центров, кафе и все сильно дешевле по сравнению со столицей нашей родины. Иногда я бродил там один, особенно в районе исторического центра и казанского Кремля. Тихие улочки, старинные дома, улицы не заполнены автомобилями, как в Москве. В тех местах, кроме огромной новой мечети в черте Кремля, много церквей, часто недавно отреставрированных и покрашенных, рядом храм со знаменитой чудотворной иконой Казанской Божьей матери, которую папа Иоанн Павел II подарил (или вернул, как угодно можно сказать) нашей стране. В одну из таких церквей, всю белую, чистую, с большими синими куполами, я и зашел, честно говоря, в основном, чтобы погреться. Еще название меня привлекло необычное на дорожном указателе - церковь Праскевы-Пятницы.

Зашел и обрадовался - в церкви никого не было. Ни одного человека, несмотря на воскресенье. Все-таки что значит не совсем русский город. Только горели несколько лампад и свечей перед образами и настольная лампа в углу, где киоск со свечками и иконами, где какая-то бабушка читала, шевеля губами, церковную книгу. И так необычно для церкви - в боковом приделе стояло несколько кресел, именно кресел и журнальный столик. Я спросил у бабушки, можно ли присесть, сел и огляделся. Увидел большой, метр на метр, наверное, образ Святителя Игнатия Брянчанинова, и обрадовался: я читал его проповеди в Интернете, и еще у меня есть его книжка. Это святитель пушкинского времени, и у него в проповедях есть одно очень хорошее место, где он говорит о людях, считающих свою веру чуть ли не заслугой. А ведь в Евангелии сказано - “милости хощу, а не жертвы…”, пишет Брянчанинов. Я спросил у бабушки, откуда здесь эта икона.

- А это нашему настоятелю подарили в Москве, - сказала она. - Это писатель один.

- Писатель подарил? - не понял я.

- Нет, писатель на иконе. Вы что, интересуетесь? - спросила она немного погодя. - У нас во дворе часовня есть. Недавно построили. Показать вам? Я могу отпереть выход, что туда идет.

Симпатичная была какая-то бабушка, простая, но не сердитая, как иногда (или, увы, часто) это бывает.

Она принесла ключи и сказала:

- Это… на месте репрессий возвели часовню. Сталинских. Не так давно.

Отперла дверь, и я вышел на церковный двор.

- Вы вернетесь? Я не буду запирать тогда, - сказала она.

Во дворе было очень заснежено. Небольшая часовня с мемориальной доской стояла неподалеку. Чтобы подойти, мне пришлось почти протаптывать дорожку в сугробе. “Невинно убиенным в 1930-1940-х годах новомученикам российским” было написано на доске мелко. За часовней был виден церковный двор, стена, и дальше, с пригорка, открывался неплохой вид на город, на ближние Черные пруды подо льдом и недавно отреставрированные, старые, дореволюционные дома с той стороны прудов. Выделялся один из домов со странными, затемненными евро-окнами (позднее мне сказали, что это республиканское ФСБ). Сбоку был виден кусок белой стены местного Кремля. Над домами стояла неполная луна, придававшая всему пейзажу вид картинки из 1001 ночи. Было странное ощущение, что я стою около исторического памятника. Я подумал, что последние недели живу немного по-другому, чем жил в Москве. С другим ощущением и, пожалуй, самоощущением. Что я чувствую себя как бы не совсем в России. Так это и правда, не совсем Россия, подумал я. Точнее, уже не совсем Россия, несмотря на университет, где преподавал Лобачевский, дом Льва Толстого и “затемненные окна”. Я вспомнил девушек с покрытыми хеджабами головами, виденных мной пару дней назад в супермаркете, мечети в старом городе, стариков в фесках. Это уже немного Восток, наверное. Странный, заснеженный Восток… О надписи на часовне думать не хотелось.