Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта. Возвращение

Хольт потихоньку улизнул.

— А я вам вот что на это скажу… — догнал его на лестнице голос Церника.

Зайдя к себе, Хольт начал рыться в книгах — их уже накопилось порядочно. Ему нужен был подарок для Юдит Арнольд, какая-нибудь стоящая книга. Под руку подвернулся новенький томик издания «Инзель» — «Роман о Тристане и Изольде», перевод с французского. Он вспомнил Ангелику.

Неужели Ангелика живет в нем лишь как воспоминание? В школе он почти не замечал ее и только кивал издали. Он знал, что она страдает. Надо быть твердым, не то наделаешь глупостей! А почему бы не сохранить с ней дружбу, как с Гундель и Юдит? Или если взять с другого конца: почему он не наделает глупостей, продолжая дружить с Гундель и Юдит?

Но зачем себя обманывать? Тебе ничего так не хочется, как с той же Гундель или с Юдит ринуться очертя голову сначала в большое счастье, а затем и в последующее похмелье. Что до Гундель, это не в твоей власти, к тому же некто стоит у тебя на дороге, надежно заслонив ее руками. А что до Юдит, ты просто не решаешься и ждешь желанного сигнала — разве она недавно не схватила тебя за руку? Тебе хотелось бы получить полную уверенность, прежде чем следовать испытанным советам фрау Цише! Ну-ка, что говорит то изречение? Книга слева, на верхней полке, открой страницу на закладке… «А как послушно похоть-сука умеет выпрашивать хоть кусочек духа, если ей отказывают в мясе?» Но ты швыряешь книгу на стол, тебя не устраивает, что философ-варвар [35] Ф. Ницше, «Так говорил Заратустра», «О целомудрии». так созвучен той части твоего существа, которая особенно погрязла в варварстве. Что ж, продолжай себя обманывать! Повадился кувшин по воду ходить… Ты уже чувствуешь, как почва колеблется у тебя под ногами… и если не дашь себе труда честно подумать, берегись, как бы тебе не взорваться, словно котел под большим давлением.

Хольт сорвал с крючка тулуп, надел и снова постоял в раздумье. Наконец он завернул для Юдит Арнольд два томика «Полного собрания лирики» Гёте и прихватил «Роман о Тристане и Изольде».

Он проехал в Менкеберг. «Баумерт» — гласила дощечка на двери. Он опустил небольшой томик в узкую щель почтового ящика.

А потом пошел бродить по зимним улицам. Откуда-то доносился колокольный трезвон. Он шел навстречу этим звукам. За окнами мерцали свечи, но сегодня они говорили не об отсутствии тока, сегодня мало кто зажигал электричество. Сочельник! Как в такой день не вспомнить детство? Пусть это был лживый мир; но раннее детство, еще не знавшее вины и заблуждений, не утратило и сейчас своего очарования. Сочельник, предвкушение радости, трепетное ожидание, зажженная елка, сказочный мир и детские грезы. Да, детство было настоящей жизнью, а жизнь — лишь пробуждение от грез. Счастье доступно разве только наивным глупцам, не знающим жизненных противоречий.

В промерзшей лестничной клетке Хольт услышал за какой-то дверью праздничную радиопередачу: рождественские песни в исполнении детского хора. Он поднялся на четвертый этаж, постучал и вошел. Арнольд возлежал на диване. Ему повезло на праздники, две страницы газеты были посвящены обмену: чудеса кухонной аппаратуры обменивались на постельное белье, суконный отрез — на автопокрышки, а кто-то был не прочь сменить игелитовые башмаки на необработанный табак.

Фрау Арнольд сидела у себя за столом. На электрической плитке кипел чайник. Здесь, в ее маленьком приемнике, тоже звучали рождественские песни. Когда дверь отворилась, она подняла голову и тыльной стороной руки смахнула со лба непослушный локон.

— Вернер! — воскликнула она, и лицо ее осветилось радостью. — Как хорошо, что вы пришли! — Он все еще стоял на пороге. Они не условились о свидании, а ведь как она ему рада! И она назвала его Вернер… С самого детства это первое рождество, которое он встречает не один, осознал Хольт.

Она помогла ему снять тулуп.

— Как вы решились оставить отца?

— У него Церник. Они спорят о генетике, так что клочья летят.

Он наблюдал, как Юдит готовится к чаепитию. Она ополоснула горячей водой чайник, бросила туда листья ежевики, дала им настояться и налила две большие чашки.

Он отдал ей оба томика Гёте. Она полистала их, а потом улыбнулась почти застенчивой, как бы извиняющейся улыбкой и призналась с обычной прямотой:

— Вы мне напомнили, как я тогда напустилась на стихи… После этого я много думала. Мне всегда хотелось жить единственно для той большой цели, за которую мы боремся, и я избегала малейшего соблазна… Боялась изменить себе, забыть о главном. А теперь я знаю, что мне еще многому надо учиться.

Хольт смотрел на ее нежные пальчики, перебиравшие листки тонкой бумаги. Он проклинал в душе человека, лежащего в кухне на диване.

Фрау Арнольд отложила книги и хотела поблагодарить, но Хольт прервал ее:

— Тот, кто остался верен себе в Равенсбрюке, может не бояться, что Гёте или кто-нибудь другой склонит его к неверности. А уж меня в этом смысле вам и вовсе нечего опасаться, и вы это знаете, а иначе не называли бы Вернер, не так ли? Я это хочу истолковать как знак доверия.

Она слегка кивнула.

— Но если вы мне доверяете, — продолжал он, — помогите мне понять то, что без вашей помощи останется для меня загадкой: почему вы терпите этого человека, почему наконец от него не уходите?

Она резко повернула голову к Хольту. А потом снова уставилась в пространство.

— Я объясню вам, — сказала она, и видно было, с каким трудом дается ей каждое слово: — Я знала Арнольда, еще когда была ребенком. Он старше меня на восемнадцать лет. Он жил с матерью в этой самой квартире. Тогда он был социал-демократом. Отец до тридцать третьего с ним часто спорил, но так и не переубедил. Мы жили здесь, по соседству. После прихода Гитлера пришлось скрываться, и я потеряла Арнольда из виду. Затем тревожная пора нелегальной борьбы, меня посадили в Равенсбрюк, а потом внезапно выпустили. Это было зимой сорок третьего года. Мне было двадцать лет, и я не знала, куда деваться. Все двери передо мной захлопнулись. Я была больна и очень ослабела. Зима стояла холодная. Я побывала у всех знакомых, но никто не захотел мне помочь. Все от меня отшатнулись, я чувствовала себя отверженной. Даже те немногие товарищи, кто еще оставался на свободе и боролся, и те не хотели меня знать. Прошло много месяцев, прежде чем они мне поверили, да они и не должны были мне верить после такого внезапного освобождения… Я была очень несчастлива и не знала, как жить дальше. Тут я встретила Арнольда, он буквально подобрал меня на улице и оставил у себя. Мать его умерла. Он приехал домой в отпуск и перед возвращением на фронт обвенчался со мной. Мне не следовало за него выходить, ведь я его не любила. Но я не могла сказать «нет», это значило бы оказаться неблагодарной… А кроме того, я не нашла в себе сил сказать «нет» из боязни опять очутиться на улице. Арнольд уже в тридцать третьем примирился с нацистским режимом — в партию он, правда, не вступил, с тех пор и слышать не хочет о политике и таким остается по сей день. Но в отношении меня он тогда проявил благородство…