Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта. Возвращение

— У тебя день рождения, — сказала она. — Как ни грустно, мне нечего тебе подарить, но давай с этого дня говорить друг другу «ты». Идет?

Он взял ее за руку. Она подняла на него глаза. Но он не дал себе труда понять, что означает этот взгляд — удивление, страх или что другое. Неважно! Он схватил ее за плечи. Она оцепенела. Но Хольт уже привлек ее к себе и, опьяненный ее близостью, ароматом ее волос, не замечал сопротивления, пока она с силой не отшвырнула его к стене. И тут чувство стыда захлестнуло его горячей волной.

Опершись о стол левой рукой, Юдит решительно указала ему на дверь. Она произнесла одно только слово: «Вон!» Он хотел извиниться, найти какое-то оправдание, она не так его поняла… Но пронзивший его взгляд был исполнен такого глубокого разочарования, что он, так и не сказав ни слова, снял с крючка тулуп и вышел на лестницу.

Он шагал по улице. В нем кипела злоба. Подумаешь, недотрога!.. Будто я бог весть чего от нее захотел! Но чувство стыда превозмогло и стало невыносимым. Он дрожал от холода. Он все еще нес тулуп в руках. Трамваи, машины, люди… Ничего этого он не видел, ничто не проникало в его сознание.

В каком-то беспамятстве остановился он на перекрестке. Он уже не пытался уйти от душившего его стыда. Он говорил себе: я потерял человека, настоящего друга, я бессмысленно все растоптал и загубил. Он думал с отчаянием: что пользы бороться? Мне уже не выкарабкаться из грязи. Что-то сидит во мне, демон-разрушитель… «Что же это в нас лжет, ворует, убивает, распутничает?» — спрашивал он себя. Старый вопрос — вопрос Бюхнера. [36] Г. Бюхнер, «Смерть Дантона».

Он надел тулуп и, погруженный в свои мысли, побрел дальше. Он видел перед собой лицо Юдит Арнольд. Оно улыбалось ему, ясное, чистое, невыразимо прекрасное человеческое лицо — лицо человека… Человека в образе Юдит Арнольд слишком долго унижали и оскорбляли — вплоть до сегодняшнего дня, в том числе и он, Хольт, — и тогда, и сегодня.

Стоял уже февраль, когда Готтескнехт на большой перемене отвел Хольта в сторону.

— Что с вами? — спросил он. — Вы мне решительно не нравитесь! У меня нет оснований на вас жаловаться, но я в достаточной мере психолог, чтобы видеть: что-то с вами неладно!

Хольт молча пожал плечами.

— Мальчик! — сказал Готтескнехт. — У вас неприятности! Отведите душу! — И видя, что Хольт не склонен отвечать, продолжал настойчиво: — Я ваш учитель, а ведь я без стеснения рассказывал вам о своих трудностях.

— У вас это касалось идеологии, — возразил Хольт. — О таких вещах легче говорить.

— Убежден, что в конечном счете и у вас это связано с идеологией.

Хольт решительно замотал головой.

— Что же это? — Готтескнехт наморщил лоб. — Огорчения на романтической подкладке?

— Перестаньте! — огрызнулся Хольт. И вдруг его прорвало: — В том-то и дело, что ничего похожего! Никаких романов! Я познакомился с одной женщиной и не захотел понять, что она не подходит под мои привычные представления, что я ничтожество по сравнению с ней и что она настолько другой человек, что у меня это даже в голове не укладывается…

— Значит, от ворот поворот? Это вам полезно, Хольт, я за вас страшно рад!

— Я оскорбил ее! У меня это на душе уже много дней, и вот к какому я пришел выводу: то, что я это себе позволил, то, что я осмелился себе такое позволить, и после всего, что она для меня сделала, так неверно ее понял и не сумел оценить, это симптом болезни, которая меня гложет и которую я не умею определить… А главное, я не знаю, как теперь быть, потому что только эта женщина могла бы мне помочь.

Он замолчал.

— А что, если вам откровенно с ней поговорить? Попробуйте быть честным с собой! Знайте, Хольт, нет такой ошибки и такого заблуждения, которого нельзя было бы искупить — надо только захотеть.

— Я, было, позвонил ей, но она запретила мне ее беспокоить, говорит — бесполезно. Я достаточно ее знаю, чтобы понимать: раз она говорит — бесполезно, значит, бесполезно.

Они расхаживали по коридору взад и вперед. У Готтескнехта был озабоченный вид, он как-то сразу осунулся и постарел.

— А тогда погодите, пусть пройдет время. — Он схватил Хольта за руку. — То, что вы натворили, может принести вам пользу на всю жизнь, если вы серьезно отнесетесь к своему поступку, если доищетесь, как такое могло с вами произойти. Ищите причину в себе, Хольт! Не ищите виновников на стороне! Это-то и называется быть честным! Немногие способны на такую честность. Вы на нее способны, Хольт! Поймите, война расшатала вас еще до того, как вы успели выработать в себе моральные устои.

— Мораль! — воскликнул Хольт. — Каких вы еще требуете от меня устоев? Ведь мораль — это сделка, и если вам с детства не внушили это понятие, оно так и останется для вас пустым звуком. Теоретически я уже не первый день над ним бьюсь, но не становлюсь от этого ни на йоту моральнее. А с такой, простите, дешевкой, с какой миритесь вы, господин Готтескнехт, я низа что не примирюсь. Меня не привлекает ваш кантианский хлам. Я рад, что избавился от этих иллюзий. Звездное небо Канта надо мной и его нравственный закон во мне — простите, но меня от этого тошнит, я все же не Карола Бернгард! По-вашему, это честно, когда сука-похоть выпрашивает себе немного духа, раз уж ей отказано в мясе? По-моему, это лицемерие!

— Очень уж вы заносчивы, Хольт!

На что Хольт запальчиво:

— Нет, это неверно! Плохо же вы меня знаете! Просто я наконец научился не обманывать себя. Я себя не приукрашиваю. То, что вы называете моральной расшатанностью, можно было бы прикрыть каким-нибудь пустопорожним моральным понятием или звонкой фразой. Но ведь это же самообман! — Он прошел несколько шагов молча и добавил тише: — Во мне сидит демон, который сильнее пустозвонства о морали. Так что же, спасаться ложью, лицемерием и двоедушием? Может, меня мало чему научили мои ошибки, но одно я знаю твердо: не надо себя обманывать, рядиться в павлиньи перья, утешаться пышными фразами.

— Согласен, — возразил Готтескнехт. — Но будьте же последовательны: демон, которым вы козыряете, такая же фраза, такое же пустое понятие.

— Это образное выражение. Я имею в виду некую реальную силу, которая действует во мне и которую я еще затрудняюсь определить. Всего проще было бы назвать ее инстинктом разрушения, и вот вам уже ходкое мировоззрение — я мог бы даже опереться на известное имя. Но об этом не может быть и речи. Кто задал нам на уроке вопрос Бюхнера: «Что же это в нас лжет, ворует, убивает, распутничает?» И вы еще, словно врач из другой его пьесы, наклеиваете на меня ярлык: «Войцек — у него представления нет о морали!» [37] Г. Бюхнер, драма «Войцек» (1836). Но то, что я имею в виду, ничего общего не имеет с моралью. Это только так кажется на поверхностный взгляд! Аморальность лишь симптом. За этим кроется нечто другое. Кто знает, что во мне еще должно перебеситься! — Медленно, раздумчиво он продолжал: — Феттер — тот бесится с пистолетом в руке… Человек — дерьмо… Кусок дерьма… Пристрелить человека или сделать из него орудие наслаждения — по сути одно и тоже. Если б вы знали, Готтескнехт, как трудно мне порой дается жизнь!