Дитер Нолль - Приключения Вернера Хольта. Возвращение

Когда Хольт, не долго думая, заговорил с незнакомцем, тот приветливо осклабился. Показав кивком на бледного господина, Хольт шепнул:

— Как ни грустно сознаться, я ни черта не понимаю.

— Пусть это вас не огорчает, я понимаю разве что с пятого на десятое, — прошептал незнакомец.

Группа посетителей вместе со своим вожатым перешла между тем в следующий зал.

— Своего рода условный рефлекс, — пояснил незнакомец. — Достаточно такому господину увидеть статую, как весь его запас слов автоматически извергается наружу.

— На меня он все же произвел впечатление, — признался Хольт. — Я счел себя дураком.

— Такой жаргон тоже требует изучения, — возразил незнакомец. На губах его заиграла насмешливая улыбка.

Хольт поглядел на него с недоверием. Он уже не раз бывал обманут подобной самонадеянностью! Но незнакомец толкнул его локтем в бок.

— Что, не верите? Пойдемте, я вам сейчас это изображу!

Миновав анфиладу комнат, они вошли в отдаленный пустынный зал. Стены его были увешаны картинами непонятного содержания; среди хаотической фантасмагории красок тут и там загадочными ребусами выделялись какие-то геометрические фигуры.

— Вот они, в сборе! — воскликнул незнакомец. — Файнингер, Мольцан, Кандинский, вся эта братия! — Он поправил очки и начал с серьезным видом: — Если в соседних залах, у мастеров переходной поры, мы еще не порывали с реализмом, то здесь, почтеннейшие дамы и господа, мы находимся по ту сторону великого свершения, великой победы, ибо здесь побеждена бесспорность мира. Элементарное подражание природе, равно как и человек, ставятся под сомнение, единственным объектом искусства провозглашаются краски и линии, художнику же остается самовозгораться и перегорать, вдохновляться и задыхаться, создавая это великолепие отчаяния. Очередной лозунг гласит: долой разум! Не искусство, а чувство! Единственное, что нас волнует, это глубинное волнение деформации. Но даже в футуристическом распылении формы продолжает жить координация красочных пятен неоимпрессионизма. Скульптура же устремляется назад: от произведения искусства — к продуктам производства; так, у Беллинга человек обозначен шурупом, тогда как у Арпа и у Липшица сумятица каждодневных переживаний предстает перед нами в виде клозетных и других механизмов, расположенных в обесцвеченном пространстве…

— Здорово! Значит, это и в самом деле пустая болтовня?

Лицо незнакомца омрачилось, он хмуро уставился перед собой.

— К сожалению, нет. Иначе все было бы очень просто. В этом-то и заключается дилемма буржуазной науки. — Поеживаясь от холода, он туже затянул шарф и надел пальто.

— Буржуазная наука… — растерянно повторил Хольт. — Этого я уж вовсе не понимаю.

Незнакомец внимательно оглядел его сквозь толстые стекла очков.

— Искусство — та же идеология, — сказал он осторожно, словно примериваясь. — Искусствоведение в наше время такое же орудие политики.

— Лучше оставим в покое политику! — ответил Хольт, тут же положив держаться подальше от всякой науки, допускающей вмешательство политики.

— Пошли ко мне на часок, — без долгих церемоний предложил незнакомец. — Я живу по соседству, сварим кофе.

И он направился обратно через анфиладу комнат. Однако по дороге остановился и сказал, внушительно подняв указательный палец:

— Настоящий кофе, в зернах! Вы такого давно не пробовали!

Незнакомец жил в почти полностью разрушенном центре, в многоквартирном доме, сильно пострадавшем от бомбежек. В комнате царил причудливый беспорядок. На крохотном столике торшера, на двух ободранных креслах и на кровати валялись бумаги, рукописи, тетради, блокноты, журналы. Комната была буквально забита книгами. Книги стопками громоздились на полу, книги высились штабелями по углам, книги заполняли импровизированные полки из нестроганых досок, переложенных кирпичами и грозивших рухнуть. Оба окна за плюшевыми портьерами и пожелтевшими шторами, чуть ли не доверху забитые картоном, почти не пропускали дневного света.

Споткнувшись о телефонный аппарат, стоявший прямо на полу, незнакомец ощупью добрался до торшера, включил свет и смахнул с обеих кресел бумаги.

— Пальто лучше не снимайте, — сказал он. — Печь еще не топлена, да и выше двенадцати градусов я все равно не нагоню.

Хольт уселся. Он как-то не задумываясь последовал за незнакомцем. Его все еще несло по воле волн. Часом позже или раньше — какое это имеет значение! Здесь, в уютном свете торшера, слушая, как потрескивают в кафельной печи поленья, среди книг, он чувствовал себя укромно, как дома, как давно нигде себя не чувствовал,

— Меня зовут Вернер Хольт, — отрекомендовался он и добавил с кривой усмешкой: — Вы меня застали в известном смысле на пути в Каноссу.

— В Каноссу? Каким же это образом? — заинтересовался незнакомец. Он поставил на железный лист перед печью электрическую плитку, а на нее — кастрюльку с водой. Покончив с приготовлениями, он через стопку книг перебрался к другому креслу и тоже представился.

— Церник. Здешний уполномоченный секретарь Культурбунда — покамест, за неимением лучшего. — Он сел. — Так вас зовут Вернер Хольт?.. Хольт? Уж не родственник ли дарвиниста Хольта, который в здешнем университете читает гигиену?

— Это мой отец, — подтвердил Хольт.

Церник кивнул, весьма довольный.

— А не пожелает ли ваш отец поработать у нас в Культурбунде? Я собираюсь организовать курс лекций. Замолвите за нас словечко, идет?

— Он очень занят, — решительно возразил Хольт. — К тому же вряд ли его привлечет работа в политической организации.

Церник долго возился у печки и наконец поставил на крошечный столик торшера две дымящиеся чашки черного, как деготь, благоухающего кофе.

Хольт пригубил свою чашку. Кофе был крепок до горечи.

— Откуда у вас такая роскошь? — полюбопытствовал он.

Держа чашку вровень с губами и прихлебывая обжигающий напиток, Церник рассказал гостю, что у него в Швейцарии жила старая тетка, великодушно снабжавшая племянника книгами и кофе в зернах. Три месяца назад она, увы, умерла, а больше ему не на кого надеяться.

— Не знаю, как я буду жить без кофе, — пожаловался он. И, обхватив застывшими пальцами горячую чашку, неожиданно перескочил на другое. — А что вы, собственно, разумеете под Каноссой?

— Это долгая история, — уклончиво ответил Хольт.

— Ничего, выкладывайте все как есть! — сказал Церник. Кофе заметно оживил его.

Хольт нерешительно поерзал в кресле.

— Да ведь я ничего о вас не знаю. И вообще в первый раз вижу.

— Извольте, я перескажу вам свою анкету, — предложил Церник, широко улыбаясь.

В 1934 он эмигрировал и только в октябре прошлого года вернулся в Германию. Отец его, рурский горняк, тридцать лет назад погиб при катастрофе в шахте. А вскоре после первой мировой войны скончалась от чахотки мать. Семилетнего сиротку взял на воспитание учитель, социал-демократ. Он отдал мальчика в гимназию. Перед самыми выпускными экзаменами юноша был исключен за принадлежность к Коммунистическому союзу молодежи. После захвата Гитлером власти его на год заключили в лагерь, а затем выпустили как тяжелобольного. Тогда-то он и эмигрировал в Швейцарию, к той самой тетке, сестре своего приемного отца. Церник изучал в Лозанне историю, германскую филологию и философию. Незадолго до войны он отправился в Бордо, а оттуда на грузовом пароходе в Советскую Россию. В Москве слушал лекции по математике и естественным наукам. Последние два года войны руководил курсами в различных лагерях для немецких военнопленных и наконец вернулся в Германию.