Борис Дышленко - СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ

Бабушка повздыхала.

– И когда?

– Да вот, двадцать пятого пойдем подавать заявление, чтобы в Колин день рождения. Он говорит, что это ему как подарок. Такой чудак!

– Ну-ну, – сказала бабушка, – придется и мне побаловать вас. Испеку "Наполеон" – отнесешь. Да передай, что вот, мол, от бабушки ко дню рождения. Бабушка, мол, испекла.

– Ну, конечно же, бабушка, скажу, – сказала Ляля, – я сама тебя хотела просить про "Наполеон", а ты уж и догадалась. Какая ты все-таки умница, бабушка!

– Ну ладно, пока замуж не вышла, ты вот что. Сделай тут одно дело.

– А что такое?

– Да соседка наша, Евгения Евгеньевна, больна…

– Доктора вызвать?

– Да погоди, не торопись. Доктора я вызвала еще вчера, так что с этим в порядке. Другое надо. Тут все одно к одному. Заботы: к ней вчера приходила дама, женщина из райисполкома. Евгения Евгеньевна когда-то давно еще, еще когда работала на заводе, она там на очередь стала, на метры. Ну вот, очередь теперь, оказывается, подошла. Сыновья, те повыписывались, но это не беда: у нее комната, сама знаешь, какая, за кухней, не соответствует, так что ей метры дадут. А ты возьми ей в жилконторе "форму девять": сдать в исполком. Некому ей взять. Я бы сыновьям кому позвонила, а у них телефонов нет. Так вот ты возьми. Сама-то больна.

– А, ну хорошо, я сейчас по пути и зайду.

– Нет, ты завтра возьми, завтра паспортистка с утра, с девяти. Сделаешь?

– А как же, обязательно, бабушка, конечно. Может быть, в исполком отнести?

– Да нет, это уж ей самой придется. Там заявление и паспорт, много чего. Тут без нее не сделается.

– Ну хорошо, бабушка, хорошо, я пойду. – Ляля встала. – Спасибо, бабушка! – И, чмокнув бабушку в дужку очков, Ляля надела свое синее пальто, укуталась белым пуховым платком и вышла.

На лестнице встретился одинокий пьяница Петров, возвращавшийся откуда-то в тяжком похмелье. Он поднял на Лялю опухшее лицо и попытался приветствовать девушку, но вместо приветствия вышло какое-то бульканье, и Петров устыдился. Ляля ободряюще ему улыбнулась и вниз по лестнице каблучками простучала. Петров обернулся и, умилившись, сказал:

– Ишь ведь, а какая была кроха. А я-то…

Махнул рукой и едва удержал равновесие.

Во дворе яркий свет отовсюду ударил Ляле в глаза, сбил, ослепил. Ляля остановилась, держа кулачок в кармане пальто: рукавичку надеть не удалось.

– Весь день не буду разжимать, – сказала Ляля и, щурясь, осмотрела заснеженный двор – все под снегом. Деревья, хрупкие ветки; старая прачечная – ее почему-то называют шаражкой – и шаражка под снегом; под снегом закрытый брезентом автомобиль, стоявший годами. Раз как-то Коля сказал, что, наверное, там уже нет никакого автомобиля – истлел и рассыпался, осталась только брезентовая окаменелость. "Коля шутит", – Ляля улыбнулась.

Около автомобиля огромный техник-смотритель распоряжался дворничихой Натальей, а над белой крышей шаражки поднималась золотая стена.

Александр Антонович потянулся и пяткой уперся в подлокотник дивана. Голова уперлась в другой подлокотник. Ощутив давление, приподнялся и сел на диване. Прокашлялся и крикнул:

– Ma tante!* Крик получился хриплый и какой-то петушиный. Александр Антонович недовольно повертел головой, прокашлялся и снова крикнул:

– Ma tante!

На этот раз получилось достаточно звучно. Где-то за шкафом скрипнула дверь. Теткин голос тоненько спросил:

– Шура, ты встал?

– Ma tante, как погода на дворе? – полюбопытствовал Александр Антонович.

– Снег на дворе, – недовольно ответила тетка.

– Снег?

Александр Антонович вскочил, выпрямился, согнулся и ткнулся лбом в запотевшее стекло. Повертев головой, Александр Антонович осмотрел местность: за синим куполом Троицкого собора в морозной дымке сверкал и искрился превосходный Санкт-Петербург. Александр Антонович с довольным видом отошел от окна, осмотрелся и, ниоткуда не видя опасности, подхватил длинную ночную сорочку и пробрался к буфету.

– Шура! – услышал он укоризненный голос тетки. Тетка притаилась за трюмо. Александр Антонович заскрежетал зубами.

– Уроков нет, – резко ответил Александр Антонович.

– Ты бы хоть позавтракал, – робко предложила тетка.

– Ohe, mon Dieu! Что вы на меня насели со всех сторон? – возмутился Александр Антонович. – Эта несносная Pauline продолбила мне печень; вернешься под отчий кров, мечтая хоть здесь обрести душевный покой и отдохновение от повседневных забот, и что же? Родная тетка принимается терзать тебе душу. Не совестно ли, ma tante? Ну что дурного, спрошу вас, ma tante, в маленькой рюмочке водки? Что дурного?

– Но, Шура, ведь это же будет не одна рюмочка, – жалобно протестовала тетка, – и потом, нельзя же до завтрака.

– Mais pourquoi? – воскликнул удивленный Александр Антонович. – Pourquoi pas?* Ведь это же русская водка. Нет, вы скажите, русская или нет? Je vous demende parlor, ma tante**.

Но тетка молчала, не умея возразить против патриотических доводов племянника.

Алкесандр Антонович тем временем подошел к буфету, налил рюмочку и, сделав спазматическое движение горлом, проглотил. Задумался Александр Антонович.

Два года назад Александр Антонович женился. Будучи человеком строгих правил, Александр Антонович не переехал к жене, но и к себе переехать супруге не предложил.

– Ведь не можем же мы жить в одной комнате с теткой, – сказал тогда Александр Антонович.

– Но почему ты не хочешь жить у меня? – недоумевала Pauline.

– У тебя! – восклицал пораженный молодожен. – Как это можно?

– Отчего же нельзя?

– Pauline, как ты не понимаешь? – благородно негодовал Александр Антонович и при этом хватался за голову. – Как не понять такой простой вещи! Ведь это же неприлично – мужу переезжать к жене! Что скажут?

– Никто ничего не скажет, – настаивала Pauline, – некому говорить – не те времена.

– Ну так сказали бы, – возражал Александр Антонович, – да просто судачили бы в мои времена, – под своими временами Александр Антонович подразумевал девятнадцатый век.

– Тогда давай переедем к тебе, – не сдавалась Pauline.

Наконец Александр Антонович согласился на компромисс: он переехал отчасти. То есть перевез на квартиру Pauline небольшой диванчик с грифонами, полубуфетец красного дерева и часы с Наполеоном на коне. Над полубуфетцем повесил два старинных портрета.

– Мои предки, – сообщил Александр Антонович, хотя на картинах был изображен один и тот же Наполеон в разные периоды жизни. Теперь Александр Антонович, созерцая портреты, леживал иногда на диване, с лорнетом в одной руке и длинным чубуком в другой. Вернее, полулеживал, полусиживал, так как длинные, стесненные грифоном ноги Александра Антоновича торчали несколько в сторону. Александр Антонович переводил взгляд с портретов на ноги и видел шерстяные носки с заботливой теткиной штопкой. Со стоном отводил Александр Антонович взгляд от носков, вставал и, мучимый ностальгией, возвращался к себе.