Борис Дышленко - СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ

"И не забыть рассказать ей про Пушкина – это сближает".

Петров похрустел в кармане десяткой, толкнул дверь и вошел в гастроном.

Боган, дернув ушами, свалился со стула. Встал, потер поясницу. Взобрался на стул.

– Сухов-Переросток ненаучен, – сказал Боган и снова упал. Потер поясницу.

– Сухов-Переросток ненаучен.

И снова упал.

– Нет, ненаучен.

Упал.

– Пушкин на стуле сидеть не умел, – соврал Гудзеватый.

Дама не верила.

– Да-да! Это Хармс говорит. Немецкий писатель.

Что-то в уме сосчитал и добавил:

– Западногерманский.

– Это необходимо обществу, – сказал участковый Бибиков и погладил плешь. – Это наш с тобой долг охранять общество от пьяниц, дебоширов и тунеядцев.

– Да ты же сам говоришь: не пьет, не хулиганит, живет морально. Картинки свои рисует? Ну и пусть их рисует. Может, новый Шишкин будет.

– Не будет. Нам о нем все известно: он институт бросил и с тех пор поработает – уволится, поработает – уйдет. Из-за этих шишкиных скоро материальные блага производить некому будет. Ха! Шишкин. А мне по моему участку тунеядцы не нужны. Да что я тебя уговариваю? – рассердился Бибиков. – Я свое дело сделал, а по району за тунеядцев ты отвечаешь. Я тебе дело передал? Передал. А дальше – как хочешь. Я тебе приказывать не могу. Но учти, товарищ дорогой: с тебя спросят – не с меня.

– Да я что? – заробел старший лейтенант. – Я-то, конечно, свое дело сделаю. Только зря ты. Может, он еще трудоустроится. Может, места по специальности не нашел. Жалко все-таки парня.

– Он злостный, – твердо ответил Бибиков, – он подписку дать отказался. Значит, трудоустраиваться не собирается. А раз не собирается, значит, злостный. Ты понимаешь, что такое тунеядец? Тунеядец – это нарушитель закона, и, если с ним нянчиться, он и дальше будет закон нарушать. И чем дальше – тем больше. Сегодня он тунеядец, а завтра – убийца.

Дружно курили. Стриженная под мальчика нетерпеливо спросила:

– Ну, куда он запропастился?

Хозяйка снова смутилась:

– Сейчас он придет.

– Он вообще-то мышей ловит, – сказала стриженая.

– В каком смысле? – не поняла Нина.

– Ну, я говорю, смекает насчет гениальности.

В передней позвонили – хозяйка, извинившись, вышла.

– Да, долбануть бы! – задумчиво сказал Тербенев.

– Ага, и девочек! – отозвался композитор.

– Девочки не проблема, – ответил Тербенев, – проблема – деньги.

Дверь медленно отворилась. Александр Антонович достойно появился в дверях. Отдал общий поклон. Вынул лорнет. Лорнировал общество. Спрятал лорнет. Вошел. Вслед за ним бочком просунулась бледная Нина.

Стриженая устремилась к ней, дернула за рукав, спросила:

– Этот у вас чего, за главного?

– Как за главного? – не поняла Нина. – Нет, почему?

– А кто за главного?

В дверь просунулся Минкин, весь в волосах.

– Пришел, пришел! – закричала стриженая. – Кончай перекур.

Александр Антонович удивился:

– Que est sette enfant clochard?* – Александр Антонович вынул лорнет. Лорнировал.

– К делу, к делу! Давай продолжать! – агитировала стриженая.

– Чего только не бывает! – лениво заметил Тербенев и, отвернув изящный профиль, стал скучать.

Все сели.

– Итак, продолжаем, – сказал Минкин. – Вы, Александр Антонович, начала не слышали, я вам послезавтра дам прочитать весь трактат, а пока я продолжу.

Минкин сунул в бороду сигарету и закурил.

– Итак, во все времена массы жили одной мыслью: подавить гения. Движимые завистью и стадным инстинктом, они изгоняли гения, осмеивали его, побивали его камнями.

Нет пророка в своем отечестве. Бездарная серость, готова признать гения как идею, но для толпы нет большего мучения, чем увидеть его рядом с собой.

– У нас, в Харькове, гениев тоже не уважают, – неожиданно вмешался композитор.

Минкин благосклонно кивнул и продолжал:

– Вся никчемность собственного существования становится для обывателя в миллиард раз горше, когда его слепым глазам является пример блистательного пути гения. Толпа дрожит от злобы, скрежещет зубами, брызжет слюной, когда ей предстает озаренное гениальностью лицо. Толпа не может понять новой мысли гения. Его идеи кажутся толпе дикими. Только выразитель пошлых устремлений стада получает поддержку толпы и от толпы бывает увенчан. Но что лавры, полученные от толпы?

Я говорю гению:

– Венчай себя сам.

Я говорю:

– Скромность – добродетель бездарности.

– Это точно, – с чувством сказала стриженая, – точно!

Минкин продолжал:

– Истинные гении только так и поступали. Истинный гений всегда был первым своим почитателем. Истинный гений заявлял о себе: "Я гений"; и передовая часть его современников принимала его. В этой непрестанной борьбе, где гений, вопреки общественному мнению, утверждал свою гениальность, сформировался биологический тип гения, имеющий особые признаки, позволяющие выделить его из толпы. Если толпа правило, то гений исключение; но многократно повторяющееся исключение образует правило. Настало время сформулировать это правило…

– Давно пора! – крикнула стриженая и стукнула по столу кулаком.

Минкин с неудовольствием посмотрел на нее.

– Настало время сформулировать это правило, чтобы существа исключительные смогли, собравшись вместе, составить исключительное общество, в котором ничья индивидуальность не будет подавлена, где, напротив, от каждого будут требовать проявления индивидуальности, поскольку это необходимо обществу.

Минкин сунул в бороду сигарету и закурил.

– Приступая к работе над созданием этого правила, я поднял колоссальный по своему объему исторический, биографический и мемуарный материал. Я изучил творчество, политическую и общественную деятельность, а также личную жизнь знаменитых людей прошлого. Я проник в их личную жизнь, изучая ее интимнейшие подробности, находя странности в их внешности и поведении, их психологические отклонения и наклонности к сексуальным извращениям.

Композитор сладострастно захихикал.

Минкин строго посмотрел на композитора.

– Особенное внимание я обратил на портреты, скульптурные изображения и литературные описания этих людей. В процессе этой работы я выяснил, что многие из тех, кого принято считать гениями, не заслуживают этого звания, так как в воспоминаниях современников, поведение этих людей не отличалось какими-нибудь странностями, внешность их также была весьма ординарна, о других нельзя сказать этого с уверенностью, поскольку о них вообще нет никаких сведений, а оставленные ими произведения искусства ничем не могут помочь: что можно сказать о произведении искусства, не зная жизни автора?