Валерий Алексеев - Стеклянный крест

– Понимаю, – сказал старик. – Вы Его звали, а Он не пришел. И вы на Него осерчали, как будто Он вам камердинер.

Вдаваться в богословские диспуты я не хотел и предпочел сменить тему.

– Что это вы делаете? – полюбопытствовал я. – Кочки пропалываете?

– Какие кочки, уважаемый? – возразил старик. – Раскройте глаза: все давно уже осушено, раскорчевано и перекопано. У меня тут, между прочим, уникальные только цветочки: красные хризантемы, синие георгины, а вот здесь, не потопчите, розовые садовые ландыши. Вывожу теперь черные флоксы, селекционирую, пока еще по памяти, но скоро перейду на натуру. Вот так, любезный зять. Здесь итог целой жизни. Вы не можете себе представить такой красоты.

Старик говорил так убедительно, что я готов был ему поверить, но не видел вокруг ничего, кроме дикого мшаника и кустов обобранной черники. Видимо, фантазия у Ивана Даниловича была слабовата: даже Гарик сумел мне свои пальмы внушить.

– Отчего же, отлично себе представляю, – великодушно ответил я. – Райский сад.

Иван Данилович посмотрел на меня саркастически.

– "Райский сад", – передразнил он мой голос довольно похоже. – Лицемерить-то надо умеючи. Думаете, выжил старик из ума.

Все, терпение мое лопнуло. Да что они сегодня, все с цепи сорвались? Я и такой, и сякой, и этакий. "Всяк норовит, пройдя, лягнуть его ногою". Лечатся как умеют, а платить должен я.

– Да, я разговариваю с вами, как с душевнобольным, – сказал я. – Нет ничего удивительного: мы же в дурдоме.

– Ах, мы обиделись, – проговорил старик, комически присев и разведя руки, – они на нас обиделись, горе-то какое! Но ведь словечко "лечебница" вы сами мне подсунули, бесценный Евгений Андреевич. А кроме того, я не мог даже предполагать, что вам неизвестно о моей кончине. Еще подивился вашему самообладанию. Ну, что ж, лучше поздно, чем никогда: официально вас информирую, что я скончался от сердечной недостаточности в здравом уме и твердой памяти на руках у горячо любимой дочери – ровно через месяц после ее свадьбы, на которую вы меня не соизволили даже пригласить.

– А вы и сами могли приехать, – сказал я, обозлившись. – Посмотреть, как ваша дочка устроилась. Но ведь вам дороже принципы. Вот они вас и задушили, я тут ни при чем.

– Да я вас и не виню, много чести, – с горечью ответил старик. – Отчасти, быть может, вы правы. У Плутарха сказано: "Жить надо до тех пор, пока не поймешь, что пора умирать". Я осознал, что на данном витке истории порядочные люди более не требуются, а до следующего мне не дотянуть, – и вышел из игры. Ваш бесчестный поступок не был решающим, он всего лишь вписался в общий контекст.

– Полегче, уважаемый, – остановил я его, по опыту зная, что спускать подобные вещи нельзя, иначе "бесчестный поступок" станет для старика аксиомой. – Я ничего бесчестного в жизни не совершал.

– Да что вы говорите! – издевательски рассмеялся старик. – Не вы ли сманили у меня дочку, как у станционного смотрителя заезжий гусар? И растлили ей душу, и спаивали ее. Думаете, не знаю? Она мне все о вас рассказала. Изверг вы, изувер. И-зу-вер. Верните мне дочь! Верните мне мою Анечку!

Я мог бы возразить, что дочка сама от него, как от чумы, сбежала – к первому попавшемуся незнакомому человеку, но, сдержавшись, лишь пожал плечами. Старик не отвечал за свои слова, и само его требование вернуть ему дочь было безумным. Стоит ли состязаться с выжившим из ума стариком? Еще один протуберанец, пытающийся оправдать себя. Я и не предполагал, что так много найдется охотников спрятаться за мою уродскую спину.

– Что же вы молчите, сударь? – тонким голосом выкрикнул старик, приближая свое лицо к моему.

Я дунул на него, и он отплыл, покачиваясь, кривясь и переливаясь всеми цветами радуги.

А я отправился своей дорогой.

Увы, Катя оказалась права: пациентов (как она их называла) здесь было не густо. Я не оставил без внимания ни единой времянки: здесь, на открытом пространстве, все было видно от горизонта до горизонта, и я бы не сходя с места обнаружил присутствие каждой новой души. Что касается горизонта, то по мере приближения к нему он не отодвигался, а приближался и поднимался, как склон поросшего сухою травою холма, и после двух или трех попыток вскарабкаться по этому кочковатому склону я сообразил, что, если мне это удастся, горизонт стянется в крохотный кружок высоко в зените над моей головой, и я окажусь внутри желтого шара – или, если угодно, травяного мешка. Сколько таких сухих шаров, наполненных то летним светом, то зимней синевой, плавает в окружающем меня не-пространстве, слипаясь в гроздья и разлетаясь по прихоти заключенных в них душ? И мне стало понятнее, как устроен здешний мир: он как пена, состоящая из прозрачных пузырьков, каждый пузырек касается лишь нескольких соседних. Нет, не пена, глупости, при чем тут пена? Отстойник, теплый пруд повышенной комфортности, лягушатник, полный крупных прозрачных икринок, из которых смотрят голубые, зеленые, серые, карие, молодые в старые, тусклые и ясные глаза человеческих душ.

– Да, но зачем? – подумал я вдруг и остановился на торфяной тропе, извивавшейся между высокими гонобобельными кочками. Что значит "зачем" одернул я себя, вопрос – неприменимый к мирозданию, некорректный по отношению к нему. Зачем, с какой целью собраны в галактики звезды, зачем их так много, этих галактик, когда довольно было бы и одной? И все же: плоть моя исчезла, высвободив энергию, которая, в свою очередь, не может ни исчезнуть бесследно, ни вновь воплотиться в материи, она накапливается и бережно хранится в ее неповторимых формах… ради чего? Мироздание расточительно, но и рентабельно, оно не терпит неликвидов, и в этом смысле к нему применим вопрос "зачем". Зачем происходит это бессмысленное накопление специфической энергии, ни для чего более непригодной? Неужто ради Страшного Суда? А что это за суд, если все его приговоры уже предрешены – и выносятся по законам, существующим здесь, за проступки, совершенные т а м? Есть ли какой-нибудь смысл в миллионолетнем ожидании таких приговоров? Или, может быть, само ожидание – это уже и есть кара? Да, но, простите, за что? Я хотел бы ознакомиться с обвинительным заключением и узнать, за что меня держат и когда меня выпустят. Ах, никогда. И на поруки, и под залог – тоже нельзя? И все окрестные души точно так же наказаны – до суда, без суда, в бесконечном ожидании суда? Чушь, абсурдная средневековая выдумка, порождение плебейской мстительности, злорадного предвкушения одинаковой кары для всех – главным образом, для тех, кому легче жилось на Земле. Не верю я в этот апофеоз справедливости, не для того я здесь нахожусь, но тогда – для чего?

Когда я добрался до своего жилища, совсем уже стало сумрачно, над озером, курлыкая, летали невидимые журавли. Разве журавли летают по ночам? – спросил я себя. Ай, какая разница, у меня будут летать и петь. В моей времянке было темно, идти туда не хотелось, а в Катином окне горел веселый свет, занавески были задернуты. Как славно она сказала: "Простите меня за вчерашнее", – как будто набедокурила во хмелю. "Так мне, уродке, и надо". А может быть, мне тоже так и надо? – подумал я. Быть может, это – воздаяние мне, компенсация за безобразно прожитую жизнь? Вдруг это и есть причитающийся мне маленький рай, а я его отвергаю в пустых и бесплодных исканиях? Быть может, мне предписано коротать вечность в объятьях этой дурнушки, такой же одинокой и такой же несчастной, как я? Проводить бесконечные дни в разговорах с этой простой и бесхитростной душой, принимая ее странные ласки и выслушивая ее жалобы на судьбу. Ведь для того, чтобы она рассказала мне все о себе (да понимаете ли вы, что это такое – все о себе?), чтобы я рассказал в ответ бесконечную повесть своей скудной жизни, вплоть до каждой минуты, вплоть до мельчайшего душевного движения, – на это никакой вечности не хватит. На что же я променял этот теплый, комнатный, скромный, но мой, персонально мне обетованный рай? На одиночество? А разве я не сыт по горло разговорами с самим собой? Ты – старый идиот, укорял я себя. Но, может быть, еще не поздно, еще не все потеряно?