Мицос Александропулос - Чудеса происходят вовремя

Прошло несколько часов. Агисилаос сидел за столом, положив голову на руки, и, как видно, дремал. Лефтерис, склонившись над ящиком из-под мыла, что-то писал, а двое рабочих продолжали печатать и аккуратно раскладывать листки сорок восьмого номера «Улья», застелив грязный пол экземплярами сорок седьмого номера. (На самом деле Агисилаос не дремал. Он закрыл глаза, чтобы не видеть, как гибнет плод их трудов: сорок седьмой номер был посвящен минувшему Первомаю — до Первомая выпустить газету не удалось, — и великолепное двухцветное клише для первой страницы обошлось баснословно дорого.)

Итак, работа шла полным ходом... Однако тут-то и разразились самые страшные события той ночи. За дверью раздался грохот. «Задвижку, скорее!..» — крикнул Агисилаос, но было уже поздно: двери широко распахнулись и, подобно наводнению, вниз по лестнице сплошным потоком устремились ноги, злые, перекошенные лица, палки.

— Полиция! — попытался крикнуть Агисилаос.

— Я тебе дам — полиция...

Кто-то со всего размаху обрушил на него палку, и Агисилаос очутился в другом конце комнаты, на пачках «Улья».

— На помощь! — позвал Лефтерис, но его тоже швырнули на пол. Рабочие вступили врукопашную.

— Бумагу! — командовал с верхней ступеньки Ибрагим. — Чтоб не осталось ни одного листка! Крушите машины, чтоб ничего не было целого — ни машин, ни людей! Громите все подряд.

За спиной Ибрагима показался Лингос.

— А ну, живее! Чего копаетесь? Трахни ломом по той машине... Вот так... Теперь по ящикам... А где господин Агисилаос?

К Агисилаосу Лингос относился с некоторым почтением. Они жили по соседству, к тому же в первом и втором классах, которые окончил Лингос, Агисилаос был его учителем.

— Вон он!

— Подними-ка его! Похлопай по щекам, пусть очнется.

Агисилаоса подняли, несколько пощечин привели его в чувство. Мутным, безразличным взглядом он медленно окинул картину разрушения. И вдруг взгляд его ожил.

— На помощь! — пронзительно закричал Агисилаос.

Лингос рассвирепел.

— А ну-ка врежьте ему еще!

Ему врезали, Агисилаос сначала скрючился, потом выпрямился как стрела и рухнул на ящик из-под мыла, который кто-то из бандитов Лингоса надел на голову Лефтериса. Лефтерис был в полузабытьи, он ощущал ноющую боль во всем теле, смутно угадывал, что творится в редакции, и, сознавая весь ужас случившегося, содрогался при мысли, что виной всему он, это по его следам нагрянули громилы. «Ах, этот Дондопулос...» — вспомнил Лефтерис, и могло ли ему прийти в голову...

Между тем как раз в этот момент Дондопулос очнулся и почувствовал холод. Он со стоном подтянул ноги (в первую минуту Георгису показалось, будто они обрублены по колено) и хотел приподняться, но ноги не слушались и дышалось с трудом: рот и нос были заложены. Он долго плевал и сморкался, корчась от острой боли. Хлоп! — что-то шлепнулось ему на ладонь. Георгис наклонился и различил поблескивающий в сгустках крови свой золотой зуб. Теперь он очнулся окончательно, огляделся, увидел дом врача и вспомнил все, что с ним произошло. Свет в окнах уже погас. «Ну и что с того, — подумал Георгис, — еще хорошо, что я оказался здесь поблизости». И, собрав все силы, поднялся на ноги.

«Склонись, коль хочешь вознестись!» — произнес Филипп, закрывая дверь за Георгисом Дондопулосом. Очень верные слова. Именно этот процесс предстоит пройти Филиппу, приговор еще не вынесен, и пока в его распоряжении масса законных средств. Было бы только желание воспользоваться ими, была бы воля и упорство, такое упорство, которое он не раз отмечал у своих клиентов из простонародья. Только с таким упорством и можно довести борьбу до победы. А что за дело ты отстаивал — правое или неправое, законное или беззаконное, нравственное или безнравственное — не имеет никакого значения... Так вот, упорство в Филиппе есть! Он понял это, когда еще говорил с Дондопулосом, и особенно отчетливо осознал сейчас, уже после разговора. Этим важнейшим открытием он обязан Дондопулосу, хотя нет, при чем тут Дондопулос, какое отношение имеет он к внутреннему миру Филиппа? Ровным счетом никакого. Произошло совпадение: крохотная, незначительная сама по себе молекула нечаянно стимулировала большие сдвиги; случайное, совершенно случайное дуновение ветра вновь разожгло огонь, и ты, если зрячий, можешь оглядеться и увидеть, что творится вокруг тебя и в тебе самом. «Пролился свет, и в просиявшем свете познал он самого себя» [6] Из неоконченной поэмы классика новогреческой литературы Дионисиоса Соломоса (1798—1857). . Именно это произошло сегодня с Филиппом, именно за это он столь щедро заплатил Дондопулосу — за это и ни за что другое...

Так размышлял Филипп, поднимаясь по внутренней лестнице. Он дошел до середины и там, где лестница поворачивала, в задумчивости остановился. «Что следует теперь делать? Каким образом внутренние перемены перевоплотятся — иначе какой в них прок? — в д е й с т в и я и ф а к т ы?»

И тут в круглое лестничное окошко он увидел Георгиса Дондопулоса, стоявшего возле электрического столба в позе такого сосредоточенного раздумья, что Филипп сразу обо всем догадался. «Вот вам, пожалуйста! — воскликнул он с необычайной радостью. — Полюбуйтесь на него! Да я знаю сейчас все его жалкие мыслишки! Прикидывает, куда бы еще пойти, кому бы предложить свои услуги! Клянусь, я прав! Сейчас увидим!» Ждать долго не пришлось, все произошло именно так, как предвидел Филипп, — вместо того чтобы повернуть налево к своему дому, Дондопулос повернул направо и зашагал вниз по улице: эта дорога могла привести его куда угодно — к Калиманисам, к Трифонопулосу, к Аргиропулосу и даже в подвал «Улья». Только не домой, куда он должен был направиться, если бы им руководили честные намерения. «Вот вам, пожалуйста!» — торжествующе выкрикнул Филипп. То, что он сейчас видел из окна, было желанным фактом, подтверждением его мысли. «А-а-а...» — протянул Филипп, и в этом звуке изливалось душившее его чувство радости, выразить которое иначе он не мог.

Тем временем через забор на улицу перескочили две фигуры. И по тому, как они появились, и по тому, как крались вдоль забора, Филипп заключил, что эти люди имеют самое непосредственное отношение к Георгису Дондопулосу, а когда они приблизились к электрическому столбу, Филипп убедился, что его предположение оправдывается.

Обычно, когда Филипп видел Лингоса или Ибрагима, он испытывал отвращение, стыд и, пожалуй, страх. Так бывало д н е м. Однако сейчас, ночью, он не испытал ничего подобного. Появление двух громил — скотов и продажных шкур, как он их называл, — ничего не опровергало, напротив, подтверждало его ожидания. «Правильно! — сказал он все с той же неизъяснимой радостью.— Так и надо! Плеткой их, плеткой! Дондопулоса, Аргиропулоса, Трифонопулоса, Тасиса, ну и, конечно, Агисилаоса, всех, всех.,.» И, называя их одного за другим, Филипп представлял себе не каждого в отдельности, а всех вместе, словно они были одним клубком, все, начиная с Лингоса и Ибрагима и кончая... «Скоты! — пробормотал он, сжимая кулаки. — Скоты! Я вам покажу!.. — Филипп все еще смотрел в окошко, и, хотя на улице никого уже не было, он обращался туда, как будто там, под окном, собрались все те, кому он адресовал свою речь. — Имейте в виду... Все вы считаете, что моя песенка спета. Ошибаетесь, я не банкрот! Н и к т о и з в а с не знает, кто я на самом деле... Никто из вас, — произнес он с особым ударением, — не нашел бы в себе сил, душевной энергии, жизнеспособности, назовите это как угодно, вытерпеть все, что вытерпел я, хотя бы только в з г л я н у т ь с высоты на обрыв, по которому я скатился. Случись это с кем-нибудь из вас, вы были бы уже сломлены. Вы покончили бы жизнь самоубийством или любыми средствами, вопя о помощи, попытались бы остановить свое невыносимое стремительное падение и угасли бы, как гаснет в воздухе ракета, прежде чем шлепнуться на дно пропасти. Вы прекратили бы свое физическое существование, вас просто-напросто не было бы на свете! А я существую, я выдержал все, я все вытерпел, вернее, заставил себя вытерпеть, потому что предчувствовал, что все это неизбежно, все это должно было произойти именно так, как произошло, потому что только благодаря этому я стал тем, к т о я е с т ь с е й ч а с. Вы это почувствуете, вы это поймете сами... Среди подлецов сильнее всех тот, кто з н а е т, ч т о о н п о д л е ц, нет, не то, он н е з н а е т, он познал так много, что теперь уже н е з н а е т ничего, ничего не желает знать, и именно это составляет его чистую, выкристаллизировавшуюся сущность...»