Мицос Александропулос - Чудеса происходят вовремя

Теперь Филипп не чувствовал радости. (Какая тут радость? И вообще — что такое радость? Зачем оно, это недолговечное удовольствие, за которым всегда следует новое огорчение?) Никаких эмоций Филипп не испытывал. Зато он ощущал в себе прилив сил, переполнявших все его существо. «Так держать!» — произнес он, словно отдавал себе приказ и намечал нужное направление.

Он поднялся на второй этаж. Из каморки старухи доносился храп. «Прекрасно! Прекрасно!» И твердым стремительным шагом Филипп направился в глубь коридора. Он резко рванул дверь — будь она заперта, он наверняка взломал бы ее.

Он вошел и включил свет. Кровать Анеты была пуста, одеяло откинуто, подушки и простыня смяты. Присутствие Анеты ощущалось во всем, но где же сама Анета?

Филипп ринулся к кровати и пощупал простыни — они были еще теплыми. Заглянул под кровать, распахнул шкаф. Потом стремглав выбежал из комнаты и со всего размаху хлопнул дверью. Пусть все рушится! Он в прах разнесет весь дом!

И тут он увидел полоску света, льющегося из неплотно прикрытой двери его кабинета. «Пришла с повинной, — догадался Филипп, — думает, что опять обойдется, я стану говорить, а она — слушать, а потом заговорит она, и все будет, как ей хочется. Ну нет, голубушка, этому не бывать! Довольно разговоров! И незачем возвращаться к тому, что п р о и з о ш л о! Что было, того уже нет, есть только то, что п р о и с х о д и т сейчас. Или я, или ты! — сквозь зубы прошипел Филипп, — я или ты!» — и устремился вперед.

Анета плакала. Видно, она плакала и раньше — лицо мокро от слез, веки красные и припухшие. Золотое море волос, сияющее и горячее, ниспадало на плечи, а плечи, точно две лодочки, ставшие добычей бури, то показывались на поверхности, то вновь ныряли в пучину волн. Сколько раз настигала Филиппа такая буря? Сколько раз, потеряв силы, тонул он в этой морской пучине? «Нет, сейчас ты меня не потопишь! — сказал себе Филипп и твердой поступью прошел в кабинет. Он приблизился к Анете и неприступной скалой навис над ее головой. Об эту скалу суждено было разбиться несчастным лодочкам, и, чувствуя опасность, Анета предприняла попытку удержаться от крушения.

— Филипп, — сказала она, не поднимая глаз. — Не надо ничего говорить. Представь себе самое худшее: это правда.

Голос ее дрожал, в нем слышалось рыдание, ничего подобного раньше не бывало. «Нет, нет! Никаких сравнений! — одернул себя Филипп. — Начнешь сравнивать, и все погибло. Ни в коем случае не отклоняться от своего!»

— Не тревожьтесь, мадам, я не собираюсь ничего говорить!

Казалось, он уступает. Но Анета понимала, что это не так.

— Филипп, — рыдания заглушали ее голос, — я все тебе скажу, не утаю ничего.

— Ты для этого сюда и пришла?

— Я пришла сказать тебе все.

«Вот оно что... Видать, не по силам тебе эта тяжесть, в одиночку не вынести...» — подумал Филипп.

— Я не стану спрашивать тебя ни о чем! — сказал он все так же сухо и сурово. «Узнаю одно, захочется узнать другое. А как начнешь узнавать, что произошло, утратишь контроль над тем, что происходит. Согласись я тебя выслушать, и во мне исчезнет то, что так тебя пугает теперь, и не ты разобьешься о скалу, а скала скроется в морской пучине. Нет, возврата к прежнему не будет!»

— Нет, нет! — жестко сказал Филипп. — Не надо слов. Не будет ни допроса, ни обвинительного акта, ни речей защиты! Хватит! С этим покончено!

И она тоже поняла, что со старым покончено, поняла, что спасенья нет, она тонет, и протянула руку, словно для того, чтобы удержаться, а Филипп схватил ее, но не для того, чтобы спасти.

— С этим покончено! — повторил он так, будто обрушивал на голову Анеты каменную глыбу.

Он чувствовал, как его пальцы ползут вверх и вонзаются в ее кожу, видел ее лицо, искаженное болью и страхом. Обессиленная, беззащитная, она протянула ему и другую руку, и он схватил ее, и боль стала вдвое, втрое сильнее. Анета закричала, но даже не попыталась вырваться. И, чувствуя, что она всецело в его воле, он все глубже впивался в ее руки, в ее плечи и грудь, и на мраморно-белой коже Анеты оставались широкие фиолетовые следы.

— Шлюха! — шептал он, глядя на следы своих пальцев.

— Нет, нет! — в отчаянии вскрикнула Анета и повисла у него на шее. Они упали на пол, и Филипп обеими руками схватил ее за горло.

— Нет, я тебя не задушу, — яростно шептал он ей прямо в лицо, — но я не оставлю на тебе живого места; изорву на клочки, а потом сошью заново!.. Я сделаю тебя другим человеком...

Он чувствовал, что теряет рассудок, он бил куда попало и как попало. Ей было больно, невыносимо больно. Но Анета знала, что больше ей негде искать спасения. Ни у кого другого, только у Филиппа. И она цеплялась за него, как утопающая, и прижималась К нему, и стремилась — если это удастся — слиться с ним воедино, и так было до тех пор, пока Филипп не почувствовал, что удары становятся слабее, что бить уже не хочется и другая, неподвластная ему сила берет верх над каменной неприступностью, которую он так старался удержать в себе.

Нет во всем нашем городе ни одного здравомыслящего человека, который поверил бы, что голос «Улья» больше не раздастся. Если кто и придерживается такого мнения, это говорит лишь о том, что он утратил способность трезво оценивать события и факты. Итак, две недели спустя после погрома, учиненного в нашей редакции, и прискорбного заседания совета, состоявшегося на следующий же день, мы обращаемся к вам публично. Впрочем, обращаемся-то мы, конечно, не к вам (и не к господину номарху, который счел возможным и в юридическом, и в нравственном отношении после провала позорного маневра с троянским конем наделить вас всей полнотой власти и превратить в мэра-председателя!). Мы обращаемся не к вам, во-первых, потому, что уверены в вашей неспособности краснеть, а во-вторых, потому, что во всей этой достойной осмеяния истории вы играете известную роль четвероногого, на которого надели ошейник и ведут на привязи.

Итак, мы обращаемся к народу, к умным и честным согражданам, которые, к сведению господ председателя и номарха, отнюдь не троянцы... Каков же итог прискорбного заседания совета? Несомненно, следующий: уловка со статуей не пройдет! Канула в Лету эпоха троянских коней! Приходится признать, что замысел провести Маркелоса Калиманиса в мэры под прикрытием статуи был поистине сатанинским, но и вы не сможете не согласиться с тем, что сами же дали своему кандидату наиболее точную характеристику, уподобив его бездушной вещи, статуе, каменной или бронзовой — вы так и не объяснили, какой именно. (И горе нам, если бы наши сограждане смирились с тем, чтобы нам на голову посадили такую вот бездушную... кувалду!)