Мицос Александропулос - Чудеса происходят вовремя

В разделе «Стендаль» познания старичка были убоги, поэтому о Стендале он умолчал и ограничился вопросом:

— Что вы имеете в виду, коллега?

— Сейчас поясню. Услышав сегодня от врача одно знакомое имя, я невольно подумал, что если человек принадлежит какой-либо национальности, то по законам логики той же национальности принадлежит и его имя, не так ли?

— Допустим, — осторожно согласился старичок.

— Ну а тогда наш промах налицо. Дело в том, что, переводя имя некой дамы с греческого языка на ее родной, нужно добавить одну заглавную букву, которую мы передаем как «зиту»!

Открытие озарило их подобно сверкнувшей молнии, как, впрочем, бывает почти со всеми открытиями.

Поначалу старичок поддался всеобщему изумлению («Бог ты мой! — воскликнул он вместе с другими учителями и врачами. — Как же это произошло? Как же это до сих пор никто не додумался?» И слушал торжествующий голос Сотирхопулоса: «Массовый психоз. Явление, не раз наблюдавшееся в истории, причем в вопросах, куда более важных. Я же сказал вам с самого начала: глупость целого народа — это уже не глупость...»), но едва первые минуты изумления миновали, он почувствовал, как в нем нарастает раздражение против Сотирхопулоса. «Да он готов обозвать нас невеждами и глупцами! Ну нет, я этого так не оставлю! Уж я-то не дам спуску зазнайке Сотирхопулосу!» И пока собравшиеся продолжали удивляться и сожалеть о несообразительности, проявленной обществом, мозг старичка напряженно трудился, отыскивая способ защитить общество от поругания.

Однако вскоре старичок обнаружил, что ломать голову нет никакой нужды: Сотирхопулос допустил непростительную ошибку!

— Дорогой мой... — произнес он, покачивая головой. — Что и говорить, если так пойдет и дальше, наш край действительно заслужит приговор, который вы ему вынесли. Вначале я промолчал, хотелось пронаблюдать процесс массового оглупления в самом зародыше... Однако теперь пора вмешаться, пока есть еще время, пока события можно остановить... — Тут старичок выразительно помолчал. — Вы ошиблись. Как же это вы, столь сведущий филолог, могли допустить подобную неточность? Ведь иудейского происхождения имя Анна, уменьшительное Анета, не имеет никакого отношения к французскому Жан или Жаннет, которое на греческий язык переводится только как Иоанна. А стало быть, мы не имеем права добавлять туда «зиту»... Повторяю: Анна или Анета происходит от еврейского Ханна, что б у к в а л ь н о означает, — тут старичок еще раз сделал выразительную паузу, — п р е к р а с н е й ш а я или, если хотите, п р е л е с т н е й ш а я! Осмелюсь напомнить вам эпизод из Первой Книги Царств, где речь идет о двоеженце Елкане: «И было у него две жены, имя одной Анна...» И вы, конечно, знаете, каким образом благодаря содействию святых сил прелестная, но бездетная Анна родила отрока, которого назвала Самуилом, вернулась в родные края, «взявши три тельца, и хлебы, и ефу муки и мех вина», то есть со всеми земными благами... Так вот... — закончил старичок. — Полагаю, не нужно объяснять, что я имел в виду, когда в начале разговора оценил как радостное и немаловажное для нашего бедного края событие — предстоящее приношение Маркелосом присяги, при котором будут присутствовать и его высокопреосвященство и, весьма вероятно, прелестнейшая госпожа Анета!

Произнося последние слова, старичок снял с вешалки шляпу. Сотирхопулос попытался натянуть свой лук и выпустить одну из парфянских стрел.

— Итак, вы заговорили о чудесах! — заметил он старичку, но слова его не произвели никакого впечатления. Победа была упущена.

— Кто знает, дорогой коллега, — с улыбкой парировал старичок. — Зачем же отказываться от чудес? Если хотите, никогда еще человечество не было столь пригодным для чудодеев, как в нашу с вами эпоху.

Едва оправившись от неожиданности, Филипп поспешил выяснить, что она взяла с собой. Он обыскал все комнаты, однако полной картины потерь так и не составил. Исчезли драгоценности, красивые чемоданы и саквояжи, которые они приобрели во время заграничных поездок. Много туфель и платьев осталось в шкафах, нетронутыми лежали в столе бумаги — векселя, квитанции, деньги, впрочем, насчет денег Филипп не мог сказать наверняка. Но драгоценности! На одни только драгоценности она сумеет прожить довольно долго и безбедно...

Поиски по комнатам и шкафам, мятущиеся мысли, досада на то, что размер пропажи не удавалось уточнить, утомили Филиппа. Приступ застал его в коридоре. Сердце заколотилось, в глазах потемнело, по голове и телу заструился пот. Вот уже несколько месяцев не испытывал он этих симптомов болезни, и первоначальный испуг перерос в ужас, когда Филипп вспомнил, что в целом доме он сегодня один. Медленно, держась за стену, добрался он до столовой, сел за стол и положил голову на руки. Он чувствовал слабую боль, слабую, но какую-то вездесущую. Казалось, будто мелкий дождик пронизывает его с макушки до кончиков пальцев, но несет этот дождик не влагу, а еле различимую, расплывающуюся, ноющую боль и неодолимое оцепенение. «Вот так и умирают», — подумал Филипп, но это случалось с ним и раньше, и он не только не умирал, но даже не терял сознания. И все же беды хуже, чем эта, для Филиппа сейчас не было. Теперь он надолго выйдет из строя, утратит и волю, и смелость, и — если уже не утратил — то главное, что сумел обрести и мобилизовать к бою — самого себя.

Так думал Филипп под мерный шум дождя, пронизывавшего все его существо. Потом к этому шуму присоединился новый, с улицы; шел настоящий дождь, лил как из ведра. Внезапно размышления Филиппа оборвались. Над чувствами и мыслями, захлестывавшими его, подобно волнам, всплыло то ощущение, которое он испытал в машине, когда торопился домой, чтобы скорее утолить голод. Весь день он провел на ногах, и после утреннего кофе во рту у него не было ни крошки. Накануне вечером он выпил только стакан молока с сухариком (вообще по вечерам он почти ничего не ел), а сегодня утром проспал и очень торопился, чтобы прийти в номархию раньше номарха и подкараулить его возле кабинета. Филипп знал, что в противном случае номарх продержит его в приемной не час и не два. Так и случилось. Почти весь день проторчал Филипп в номархии в ожидании аудиенции, а потом помчался на центральный телеграф и прождал там часа два, пока его не соединили с генералом. Итак, по сути дела, со вчерашнего обеда он ни разу как следует не поел. «Так чего же я удивляюсь? — подумал Филипп. — Разве не говорили мне невропатологи, чтобы я питался регулярно и никогда не оставался голодным?.. Все это от голода. Я просто голоден, только и всего».

Он попробовал встать, но тотчас понял, что это вовсе не просто. При первом же движении вся тяжесть, давившая на мозг, переместилась в одну сторону, как будто в голове у Филиппа была жидкость, и стоило ему наклониться, как она хлынула в том же направлении. Филипп потерял равновесие, перед глазами поплыли зеленовато-голубые круги. Он так и застыл в этой позе, с опущенной головой, как будто старался от кого-то спрятаться. Некоторое время он сидел неподвижно, потом, не поднимаясь, осторожно протянул руку и открыл дверцу буфета. Филиппу повезло: он обнаружил поднос с пирожными — пандишпан и мокка. И набросился на еду.