Мицос Александропулос - Чудеса происходят вовремя

Он ел жадно, зубы не успевали прожевывать пищу, В начале он хватал без разбору — что попадется. Потом начал выбирать пандишпан (мокку он любил меньше), а под конец даже из пандишпана стал высматривать самые сочные кусочки снизу. Теперь поднос стоял перед ним на столе. Чтобы вынуть его, пришлось встать, и Филипп встал без всякого труда, встал, взял в руки поднос и снова сел на стул. В голове уже ничего не переливалось, и голубые круги больше не появлялись. «Ну понятно, это было от голода! — подумал он с радостью. — Надо выпить, и тогда все пройдет». Он снова поднялся, взял с полки бутылку ликера, достал рюмку, налил и выпил — стоя. Потом сел, опять наполнил рюмку. «За здоровье!» Ликер пошел хорошо, разливая тепло по всему телу. «Еще одну!» — сказал Филипп, но тут ему захотелось выпить чего-то другого более тонкого и крепкого — пожалуй, коньяка. Он вскочил, распахнул дверцы буфета и достал бутылку коньяка.

Коньяк окончательно вернул ему ощущение устойчивости и уверенности. Филипп выпил одну за другой две полные рюмки и почувствовал, что для сохранения равновесия ему уже не нужно сидеть неподвижно и молча, с опущенной головой: напротив, он испытывал сейчас потребность в движении, ему хотелось ходить, жестикулировать, говорить... И несмотря на то что он съел столько пирожных, все еще хотелось есть. Конечно, не пирожных — они стали у него поперек горла, а чего-нибудь кисло-соленого, вроде брынзы или маслин, ну да, маслин в уксусе...

Он пил коньяк и заедал его маслинами с хлебом, когда снизу донесся стук в дверь. Это было так неожиданно, что Филипп вздрогнул, словно пробудился ото сна. Стучали, пожалуй, давно; ему теперь казалось, что какие-то звуки долетали до него и раньше.

Он сунул в буфет хлеб, блюдечко с маслинами и косточки. На столе оставил напитки и поднос с пирожными.

По лестнице он спускался в полной уверенности, что там внизу Георгис Дондопулос. Филипп очень хотел, чтобы это действительно был Георгис, утешитель, посланный самой судьбой. Однако голос, откликнувшийся Филиппу из-за двери, был ему совершенно незнаком.

— Кто? Кто? — переспросил Филипп.

— Это я, — повторили из-за двери. — Это я, господин мэр... Я, Джим...

— А... Погоди, погоди...

Значит, это Джим, тот самый несчастный голодранец. Что ж, Филипп ничего не имел против. «Прекрасно, — подумал он, — прекрасно... Хорошо, что пришел. Очень хорошо». И открыл дверь.

В дом ворвался ветер, пахнущий дождем. Джим стоял неподвижно, растерянно, на одной ноге — словно аист. Глаза его блестели, блестели волосы и одежда, промокшая до нитки.

— Я, господин мэр... — начал Джим.

Филипп даже не слушал. Он смотрел куда-то мимо Джима, туда, где белесые полосы дождя с невероятной быстротой выписывали квадраты, параллелепипеды, ромбы, кресты и звезды. Это зрелище захватило Филиппа. Пропитанный дождем воздух обнимал его, принося умиротворение и покой, и Филипп глотал его ненасытно, упоенно.

— Ах! — вздохнул он с наслаждением. — Какой дождь!

— Да, — согласился Джим.

— Какое чудо! — восхищенно произнес Филипп, все еще следя за красочной игрой ночного дождя в черном провале двери.

И Джим, который по-прежнему принимал в голову, в спину и в ноги сильные удары водяных струй, оглянулся назад, в непроглядный мрак улицы. Дождь ослепил его, залил лицо, холодным ручейком побежал по шее, а потом по груди. Джим согнулся, подтянул к подбородку мокрые борта пиджака и снова обернулся к двери.

— Да, — повторил он еще раз.

Он заметил, что глаза мэра как-то странно впиваются в ночную мглу. Что хорошего в этом проклятом наводнении, которое вымочило и застудило его до костей. Джим понять не мог. «Хоть бы предложил войти», — подумал он, сжимаясь в комок и пытаясь закутаться в мокрый пиджак. Наконец он несмело поставил на порог одну ногу. Так стало лучше — наполовину на улице, наполовину в доме.

— Я, господин мэр... — заговорил он снова.

Но Филипп прервал его.

— Да ты совсем промок! — воскликнул он озабоченно и даже ласково и отступил назад, освобождая место для Джима. — Входи, входи...

Джим вошел, радуясь спасению от дождя, но при виде лужицы, которая сразу разлилась у его ног, испуганно отступил к двери.

— Я... господин мэр... Меня послала мать...

— Сюда, сюда, — настаивал Филипп. — Нечего мокнуть. Пойдем наверх, согреешься, обсохнешь.

— Спасибо, господин мэр, — замялся Джим, — я на минутку.

— Наверх, наверх, — приказал Филипп. — Немедленно наверх. Закрой дверь.

Джим закрыл дверь и нерешительно последовал за Филиппом вверх по лестнице. Ступая по ворсистому сухому ковру, он со стыдом чувствовал, как в дырявых ботинках хлюпает между пальцами вода.

— Садись, — сказал мэр, когда они вошли в столовую. — Вон туда... Не бойся, не бойся. Садись... Ничего страшного, не беда... Тебе бы переодеться. Но сначала сядь, возьми пирожное. Вот это, песочное. Бери, бери...

Джим сел на краешек стула. Вода стекала с его волос на спину, в глаза, на нос, канала с подбородка. Ему хотелось провести по лицу рукавом, вытереть по крайней мере лоб, чтобы не заливало глаза. Но он стеснялся и не мог решиться. Никогда еще не бывал он в таком богатом доме, никогда не разговаривал вот просто так, наедине, с мэром. От этого да еще от яркой иллюминации — под потолком всеми бесчисленными лампочками сияла огромная люстра — у Джима закружилась голова.

— Бери, бери еще, — предлагал пирожные Филипп. — И выпей рюмочку ликера, согреешься. Впрочем, давай-ка выпьем с тобой коньяку. Давай, давай.

Он наполнил две рюмки и одну из них поставил перед Джимом.

— За твое выздоровление!

Джим опрокинул рюмку, обогрелся, разомлел. И почувствовал себя смелее.

— Я, господин мэр... Меня послала мать. Поди, говорит, поблагодари.

— Твоя мать — достойнейшая женщина из народа! — откликнулся Филипп. — Да, да! И она заслуживает, чтобы ей оказали внимание!

— Я приходил после обеда, — сказал Джим, бросая косые взгляды на коньяк и пандишпан. «Если предложит еще раз, отхвачу вон тот кусок», — подумал он про себя.

— Я был в отъезде, да, брат, в отъезде... Бери, ешь... — И мэр тоже хотел было сесть, но вдруг отодвинул стул и зашагал по столовой. Усидеть на месте он не мог, какая-то неудержимая сила приводила его в движение. — А как твое здоровье? Как рана?

— Зажила, — ответил Джим. — Все прошло, я теперь здоровый.

Рот его был забит, и слова вылетали с трудом.

— Бедняга! — сказал Филипп со вздохом и в самом деле ощутил в себе жалость к этому парню. — На, выпей еще! — И налил ему вторую рюмку. — Не стесняйся, ешь! Да, кстати, что стало с тем, другим игроком?

Джим понял, что мэр спрашивает его о сбежавшем фигуристе.

— Удрал!

— А куда?

— Куда же еще, господин мэр? В Афины! — засмеялся Джим.