Мицос Александропулос - Чудеса происходят вовремя

— Не получили диплома? Почему?

— По состоянию здоровья.

Эфиоп оставил позицию у окна и вернулся за стол, к своему блокнотику.

— Господин Христопулос, вас удовлетворяет ваша работа?

Разговор давно уже тяготил Христопулоса. «Нечего сказать, удружил мне Титос... Ну и влип я... Форменный допрос! Куда, интересно, гнет этот тип?»

— Работа в банке вас устраивает? — повторил Эфиоп.

— Почему вы спрашиваете? Вам обязательно это знать? И — если позволите — к чему все эти вопросы?

— Вот к чему, — охотно ответил Эфиоп. — В своих лекциях вы произнесли несколько фраз, которые я хочу теперь прояснить. И если то, что скажете мне вы, подтвердит то, что думаю я, ваше положение, господин Христопулос, будет в высшей степени неприятным. — Он говорил серьезно, лишь в самом конце по его лицу промелькнула тень улыбки, и, наклонившись к Христопулосу, он вкрадчиво спросил: — Вы питаете особые симпатии к варварским племенам?

Христопулоса прежде всего поразила эта перемена в тоне Эфиопа, и смысл вопроса он как-то не уловил.

— Простите, не понял.

— К д и к и м племенам, — с модуляциями в голосе сказал Эфиоп, — к тем, которые вторгаются, и вливают свежую кровь, и заново пишут историю. Вы им симпатизируете, господин Христопулос?

— Я? С чего вы взяли?.. Может быть, вы судите по моему балахону?

Выглядел он забавно, и кефалонит рассмеялся. Рассмеялся от души. Эфиопа это задело.

— Я тебя спросил, отвечай.

Свинцовая тень пробежала по его лицу, подняла какие-то другие краски — тускло-зеленые, фиолетовые, багровые; они заливали его, проступали в его голосе. «Ну, Эфиоп, не зря тебя так прозвали, — подумал Христопулос. Теперь он не растерялся, а, напротив — почувствовал, что и в его душе поднимается какая-то жесткая, упрямая сила. — Ну, Ибрагим, держись!» И он поднял копье на щуплое плечо.

— Я отвечаю: таких вещей не говорил. И вообще я не занимаюсь историей...

— Однако выступили с лекцией. И даже дважды.

— Меня попросили, и я поделился своими размышлениями...

Эфиоп снова встал и зашагал по комнате. Присутствие кефалонита его раздражало. Реакцию Христопулоса он понимал, он видел, что этот маленький человечек совсем не таков, каким его описали: и твердость в нем есть, и голова работает неплохо. Сломить его непросто, подобные случаи в практике Эфиопа уже были... Такие вот тщедушные, слабосильные, неприметные люди способны проявить невероятное упорство, сжаться в кулак, и тогда не знаешь, с какой стороны к ним подступиться.

— Я и не собирался читать лекции, — продолжал Христопулос. — Какие там лекции... Но меня попросили, и я поделился тем, что знаю. Говорили, будто мои лекции понравились. Мне даже аплодировали... Знаете ли, если бы я был артистом и мне так аплодировали...

Кефалонит опять расхохотался.

— Вижу, ты не прочь поострить, — бросил Эфиоп. — А ну-ка, скажи мне, у твоей семьи, у твоей матери и сестер есть какие-нибудь доходы? Есть у них средства к существованию, кроме твоего жалованья?

Христопулос не удивился. Он пронзил Эфиопа сквозь щелочку глаза и тихо сказал:

— Обсуждать здесь мои семейные дела я не намерен. К лекциям они отношения не имеют...

— Да, — зло кивнул Эфиоп, — к лекциям они отношения не имеют. Зато лекции роковым образом повлияют и на твои семейные дела, и на многое другое. Ты, Христопулос, выступил с антинациональным воззванием, пел дифирамбы варварам, говорил, что они сохранили наше национальное сознание... Дескать, варварам мы обязаны тем, что осталось в нас греческого после всех перипетий истории. В а р в а р а м, — подчеркнул Эфиоп, — гуннам и славянам...

Он был взбешен и говорил еще долго, извлекая из блокнотика и обрушивая на Христопулоса фразу за фразой, однако Христопулос оставался невозмутимым. То, что предъявлял Эфиоп, он или сразу же спокойно принимал, или движением головы как бы отбрасывал не принадлежащее ему.

— И еще ты говорил об императоре Каракалле... Что его эдикт от двести двадцатого года;..

— От двести двенадцатого года по Рождеству Христову, — поправил Христопулос.

— ...что его эдикт [27] Эдикт римского императора Каракаллы (186—217 гг.) даровал права гражданства почти всем жителям провинций, уравняв их с римлянами в качестве подданных и налогоплательщиков. мог привести к ассимиляции греческого населения римскими завоевателями, к а н т и э л л и н и з а ц и и Греции, если бы не начались в т о р ж е н и я варваров. Было такое сказано?

— Было.

— Этого довольно... Помнишь, я спрашивал о твоем образовании? Ну вот, ты не историк, и по какому же праву ты публично вещаешь о столь священных материях?.. В Высшем коммерческом вас этому, конечно, не учили... Так какие же были у тебя учителя? Скажи-ка мне. — И он со злой усмешкой понизил голос. — Тебя тоже учил Сузатос? В тех самых тайных партийных школах проходил ты, Христопулос, курс наук? А ну-ка, скажи, скажи...

— Автора, о котором вы упомянули, я не изучал. А в лекции я говорил, что приход варваров пробуждал, обострял в греках национальное чувство, и это вполне естественно, тогда как с Каракаллой дело обстоит иначе. Тут опасность была поистине смертельной, потому что Каракалла раздавал права, титулы, награды, Каракалла р а з в р а щ а л, так оно было в действительности, так я и говорил... И — посудите сами — устоять перед такими соблазнами людям непросто... Один поддается из честолюбия, другой из корысти, каждый по-своему...

— Да, — прервал его Эфиоп. — Но ты ведь не поддаешься.

— Я другое дело. Я, как видите, натура героическая... — Бледные щеки его порозовели и словно залоснились, он опустил глаза и пробежал взглядом по старому длинному плащу, как будто предлагал и другим посмотреть и убедиться.

В один из ближайших вечеров Никос Христопулос в сопровождении двух жандармов садился на поезд, направлявшийся в центр нома. Титос лежал в постели, курил и наблюдал за Реной, которая заканчивала перед зеркалом свой туалет. Волосы она распустила, и они сбегали по ее плечам и обнаженной спине. «Давай скорее, чего ты возишься», — проронил Титос.

Рена проделывала какую-то тонкую работу щипчиками. И краем глаза читала листок, лежавший на столе, Титос писал:

«...я буквально ошеломлен, и не только потому, что он — прекрасный служащий, но более всего потому, что обвинение совершенно несостоятельно. Обыск оказался безрезультатным, у него нашли несколько поэтических сборников на греческом и французском, и ни один из них не дает повода для подозрений. Надо что-то предпринять. Очень прошу тебя, употреби свое влияние. Ко всему прочему у него больное сердце...»

Рена перевернула листок, но дальше читать не стала и склонилась к зеркалу. Потом она оглянулась и сказала Титосу: