Иван Шевцов - Любовь и ненависть

— Нельзя ли ближе к делу? — попросил я, вздыхая.

— Хорошо, пожалуйста. Я запретил дочке выписывать эти журналы. С этой самой Натальей Петровной у нас получился диспут, вернее, откровенный разговор. На кухне. Мы не ругались, нет. Мы спорили. Каждый остался при своих. Но я ей сказал, что ребенка своего калечить не позволю.

Он уже возбудился и теперь говорил громко, горячо, отрывисто. Я напомнил:

— Она сказала, что вы ее оскорбили?

— Врет, не оскорблял я ее. Просто сказал, что дочь моя не будет читать этих журналов. А она мне угрозу: "Тогда вашей дочери нечего делать в нашей школе — пусть в уборщицы идет". А я ей сказал, что в нашей стране есть власть рабочих и крестьян, Советская власть. Тогда ее хахаль, который там сейчас сидит, выбежал на кухню и обозвал меня ретроградом. А я ему на это ответил: "Если я ретроград, то ты просто гад, ползучий и вонючий". Это я не ей, а ему сказал, Запорожцу-Задунайскому. Сказал и ушел к себе в комнату. Там телевизор включен. Я сел, смотрю, а у самого вот здесь — он сильно, до звучности, постучал кулаком себе по груди — все клокочет. Передавали какую-то пошлятину. Все голые, обнимаются, фиговые листки отбрасывают. Ужас. Дочь встала и ушла в другую комнату от такой срамоты, а я переключил на другую программу. Там передавали конкурс исполнителей русской песни. И представьте себе — ни одной русской песни. И как издевательство, вышел какой-то недоносок и пропел песню про гармошку. Де вот я гармонист, и поэтому девушка меня не любит, ушла от меня к пианисту. Потому что я и гармошка моя — примитив и отсталость, а девушка моя хочет быть прогрессивной… А я сам, товарищ капитан, на гармошке играю. Баян у меня. И люблю этот инструмент. Я с ним и на фронте не расставался. Перед боем солдатам душу веселил. Вы знаете, как слушали? До слезы. А тут вышел какой-то суслик, для которого ничего святого нет, и давай измываться. Ну такое издевательство над душой, что я не выдержал: как держал в руках серебряный портсигар, подарок нашего комдива — я на фронте в дивизионе гвардейских минометов служил, — так и запустил этим портсигаром в того недоноска, что мне в душу плевал. Это что ж, думаю, где я нахожусь? В Риме? В Стокгольме? Или в вечно нейтральной Швейцарии? За что я получил два ранения?! За что умирали мои товарищи?! Чтобы кто-то развращал их сыновей, чтоб они позабыли своих отцов?!

Он с ожесточением рванул на себе рубаху, обнажив загорелую литую грудь, на которой словно воронка от бомбы зияла осколочная вмятина, отливаясь жуткой синевой. Глаза его наполнились сухим блеском, крепкие зубы постукивали, а голос упал до шепота:

— Они не щадят ни нас, ни наших ран, ни детей наших. Ничего не щадят.

Я не мог с ним говорить, не имел права, потому что правда была на его стороне, та высокая правда, за которую умер на виселице и мой отец. Я тихо и мягко сказал:

— Идите домой, Михаил Иванович. Извините, что побеспокоили.

Он молча протянул мне свою железную руку, и я от всей души пожал ее, крепко, по-солдатски, глядя в его вдруг потемневшие глаза. Когда он ушел, я подумал: "Наверно, теперь Запорожец-Задунайский напишет обо мне фельетон. Мол, милиция потворствует хулиганам. А пусть пишет, я не боюсь. Только чтоб не трогал вот таких, как этот Терехов".

И опять — звонки, приводы.

В полночь заявился Гогатишвили. Его настроение всегда написано на худеньком лице, и, взглянув на него, я понял — не повезло. В дежурке не было посторонних. Он сел за другой стол, впритык приставленный к моему, и начал рассказывать.

— Понимаешь, какая чертовщина вышла. Мы вдвоем с товарищем из управления пошли на Лесную по адресу. Сначала у дворника узнали, что за люди живут в этой квартире. Живет одна семья: хозяин — парикмахер, хозяйка работает в гостинице, сын в армии. Стало быть, живут вдвоем, квартира из двух комнат. Часто останавливаются какие-то люди. Хозяева говорят, что родственники и знакомые. Звоним, Дверь открывает хозяйка. И сразу: "Вам кого?" — «Симоняна». Указывает кивком на дверь комнаты. Мы стоим, предъявляем документы. Хозяйка смущена. Вполголоса спрашиваем, какие были вещи у постояльца, когда он пришел в квартиру. Говорит, чемодан и вот сверток. Сверток в оберточной бумаге лежит здесь же в прихожей под вешалкой. Берем его, заходим в комнату, знакомимся. Да, он самый, Апресян. Спрашиваем: "Почему в милиции назвали себя Симоняном?" — "Что, нельзя пошутить?" — и невинно улыбается. Показываем сверток: "Ваш?" — «Нет», — говорит. "Как нет, когда хозяйка утверждает, что ваш?" — "Она может что угодно утверждать. Кто-нибудь из ее клиентуры оставил. У нее тут проходной двор, сегодня одни, завтра другие". И представляешь, Платоныч, этак невозмутимо, спокойно, просто. Приглашаем хозяйку. Она начинает волноваться и вполне искренне подтверждает, что сверток этот принес не кто иной, как именно Симонян. Тот ухмыляется и этак сквозь невозмутимую ухмылочку: "Оставьте эту комедию. Не люблю провокаций". Вскрываем сверток. И что ты думаешь? Гашиш. Семьсот граммов. Составили акт. Он, конечно, не подписал. Вот и попробуй возьми его. Он отлично знает законы. Такого надо за руку схватить. На вокзале бы, со свертком… — Гогатишвили поморщился и с досадой заключил: — Упустили. Обвел он нас вокруг пальца. Но это в последний раз. Все равно попадется. Никуда не уйдет от правосудия.

— Лисица в капкан дважды не попадает, — ввернул Нил Нилыч.

Я подумал: "А что даст ему правосудие, когда мы поймаем с поличным? От одного года до десяти лет, которые потом ему сократят наполовину за хорошее поведение". Я слышал, есть государства, где за распространение наркотиков расстреливают. И наркоманов привлекают к уголовной ответственности: каждый из них опасен для окружающих, как тифозная бацилла, потому что в потенции он распространитель наркотиков, а не только потребитель их. Мы же наркоманов не судим, мы гуманны. В данном случае слишком гуманны. Увещеваем — лечитесь, мол. Мы вам сочувствуем, мы вас жалеем. Ну пожалуйста, бросьте курить гашиш и вводить в вены морфий. Такой гуманизм мне не нравится.

Мои мысли спугнул Гогатишвили:

— В самой развитой капиталистической стране — США свыше миллиона наркоманов. Половина всех преступлений связана с наркоманией.

Он хотел ошеломить меня этими цифрами. Я молчал, думал об Апресяне, которого не удалось захватить с поличным. А Гогатишвили, точно убеждая меня в чем-то, продолжал:

— Наркоман за один укол морфия на все пойдет, отца родного зарежет…

Наконец наступила в дежурке тишина. Молчали телефоны. Нил Нилыч устало опустился на стул напротив меня и закурил папиросу, сосредоточенно думая о чем-то. Молоденький милиционер Дима Смычков присел на скамейку и, глядя настороженно на входную дверь, прислушивался к шагам в коридоре: там бодрствовали милиционер и дружинник. Было далеко за полночь. Я пытался собраться с мыслями, понять проступки людей, доставленных сегодня в милицию. Это стало моей привычкой, неодолимой потребностью вникнуть в суть проступка или преступления, докопаться до истоков, отыскать первопричину, узнать, что побудило, что заставило человека сделать такой шаг. Без причины ничего не бывает. Даже самая последняя дворняга не гавкнет без причины. Перед моим мысленным взором снова проплыли образы: художник, его сестра и шурин, Апресян, Терехов. У каждого своя судьба, свой характер, свои заботы. И каждого вела в отделение милиции своя неповторимая тропинка, со своими неожиданными поворотами, зигзагами; Лишь запах спиртного роднил их, был общей приметой. Алкоголь. Сколько бумаги израсходовано на то, чтобы печатным словом внушить человечеству, убедить и доказать пагубность спиртных напитков! Уж не говоря о том, что больше половины антиобщественных проступков и преступлений совершено под влиянием алкоголя: множество жен, матерей и детей стали несчастными. Эти истины общеизвестны, все их знают, но очень немногие их помнят. И, говоря откровенно, я не вижу радикальных средств борьбы с алкоголем, не знаю и не очень верю тем, кто их знает.