Иван Шевцов - Любовь и ненависть

Когда я сегодня возвратилась в лабораторию, Петр Высокий сообщил мне с унынием, что его только что приглашал к себе Семенов, наспех поинтересовался нашей работой и сказал, что занимаемся мы ерундой, толчем воду в ступе, что вся наша деятельность, то есть лаборатории, бесплодна и бесперспективна.

— Я был поражен его самоуверенностью и категоричностью, — взволнованно рассказывал мне Петр Высокий. — Он всячески хотел показать свое всемогущество, что он полновластный хозяин клиники и что все будет так, как он того желает. Между прочим, отпустил комплимент в мою сторону и поинтересовался тобой как специалистом. Но так, мелко, походя, без определенных намеков.

На нашем еще совсем недавно таком радужном, солнечно-перспективном горизонте со всех четырех сторон появились темные тучи, притом как-то неожиданно, по крайней мере для меня, что я не сразу нашла слова, чтобы реагировать на сообщение Похлебкина. А он смотрел на меня сверху вниз — длинный, худой, немного сутулый — и ждал, что я скажу. Так и не дождался, сам заговорил:

— Что будем делать, коллега? Продолжать исследования по программе Василия Алексеевича или?..

— Что "или"? — резко, с упреком спросила я, так что он даже смутился. — Настоящий Петр Высокий не только под Полтавой, но и вообще не признавал этого малодушного "или".

— Значит, стоять насмерть! — с мальчишеским задором воскликнул он. — Отлично! Между прочим, я и рассчитывал только на такой ответ.

Я смотрела на Похлебкина, возбужденного, взъерошенного, и пыталась определить: хватит ли в нем характера, твердости, силы воли, чтобы железно, как Василий Алексеевич, отстаивать свои принципы и убеждения, стоять, как он сказал, насмерть за то, во что непреклонно веришь? Я не могла ничего определенно решить. И не потому, что сомневалась в Похлебкине. Просто в моем сознании, как эталон, стоял образ Василия Алексеевича, перед которым все другие меркли. В нем есть большой талант. А талант — это особый живчик, подобный благородной личинке, поселившейся в человеке. Он не дает покоя, он требует творчества, заставляет человека творить. Истинно талантливый человек не может не творить. Когда Похлебкин говорил мне, что в Шустове сидит великий ученый, гордость нашего народа, я испытывала смешанное чувство восторга и досады: восторга потому, что он выразил мои мысли, досады потому, что я хотела иметь приоритет на эту мысль. Я ревновала Василия ко всем. Между прочим, мне кажется, Дина видит во мне свою соперницу. Она подозревает, что я влюблена в Василия и что он неравнодушен ко мне. Глупо. Да, я преклоняюсь перед ним, люблю его как ученого и человека, как большого друга и учителя. Ничего не значит, что мы почти одногодки и вместе учились в институте, — я счастлива быть его ученицей и помощницей в его большом научном поиске. Я хотела, чтоб и Похлебкин был так же, как и я, предан Шустову, делу, которому Василий Алексеевич отдает всего себя, целиком, без остатка.

Это было наше второе посещение квартиры Шустовых. Правда, Василий Алексеевич у нас бывал за это время раза три-четыре. И Алексей Макарыч был у нас на новоселье. Все в их доме оставалось по-прежнему, как и тогда, в наш первый приезд в Москву. Только над письменным столом в узенькой бронзовой рамке появилась большая фотография — я, Андрей и Василий, — сделанная в тот памятный вечер Аристархом Ларионовым. Встретил нас Алексей Макарыч, все такой же неугомонный, нестареющий, с томиком Пушкина в руке. Сказал, что Василий на минутку вышел, — конечно, в магазин, как мы догадались. Поймав мой любопытствующий взгляд на томике Пушкина, Алексей Макарыч энергично развел руками и пояснил, как всегда, громко:

— Поэзией занялся. Пришлось на старости лет. Целая история. На днях по поручению райкома проводил беседу в заводском общежитии с молодежью. Рассказывал я им о войне, о подвиге, о гражданском долге, о чести. Разговор получился живой, непринужденный. Спорили горячо, от сердца. О стихах ребята заговорили. Что-то вроде экзамена мне: мол, кого из современных поэтов я люблю и кого не принимаю. Я думаю, хорошо, хоть, может, и не спец в литературе, но, коль интересуются моими, так сказать, симпатиями и антипатиями, надо отвечать. Люблю, говорю, Кондратия Рылеева, Михаила Лермонтова, Некрасова. По залу шумок — и сразу вопрос: "Нет, а из современных?" — "Вот их, этих самых. Потому что они для меня самые что ни на есть современные". В зале смех. И вдруг поднимается девчонка, белокурая такая, щупленькая, и говорит, обращаясь к своим же: "А вы чего смеетесь? Что тут смешного? Мои любимые поэты тоже Лермонтов, Блок, Есенин и Исаковский. Я понимаю, что это банально, что меня можно назвать отсталой, с дурным вкусом и все такое. Ну и пусть. Почему я должна стыдиться того, что мне по душе?" Вы понимаете, друзья мои, так и сказала: «стыдиться». Значит, кто-то стыдит тех молодых людей, которым по душе Пушкин и Некрасов, Вот в чем трагедия! Словом, разгорелся настоящий диспут, начали читать стихи. Разные: сверхмодносовременные и традиционные. Такое, замечу вам, читали, что хоть святых выноси, как говорили раньше. Ну просто порнография. И это опубликовано, издано и расхвалено критикой. Вот в чем вопрос. А один молодой человек, чтобы развить во мне вкус к современной поэзии, подарил мне книжонку стихов самого супермодного молодого поэта. Вот послушайте его стихи:

И тому подобный вздор. Пишут, печатают, издают и хвалят. Сложно, мол, потому что талантливо. А то вот недавно прочитал в газете статейку: автор предлагает в школе по литературе русскую классику не изучать. Начинать изучение литературы от Бабеля. А о Льве Толстом герой статьи так говорит: "Этот проклятый Львишка, сколько ж он написал! А мне все это читать надо". Это о Льве Толстом так стали писать. Куда ж дальше-то ехать? "Проклятый Львишка…" Да кто говорит? Положительный, так сказать, идеальный герой, молодой человек, будущее страны! И где? В писательской газете. Мы очень забывчивый народ и за эту свою забывчивость дорого платим. Вот когда я в общежитии о своих любимых поэтах ребятам говорил, я ведь не спроста назвал Рылеева, я им стихотворение «Гражданин» прочитал:

Вот как писали! Это настоящий поэт-гражданин!

— Выходит, и тогда были переродившиеся? — заметил Андрей.

— А как же! — подхватил Алексей Макарыч и, словно обрадовавшись, вспомнил: — Вот я тут перед вашим приходом Пушкина читал. Вы послушайте, что он пишет, это к вопросу о переродившихся: "Простительно выходцу не любить ни русских, ни России, ни истории ее, ни славы ее. Но не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над гробами праотцов".