Иван Шевцов - Любовь и ненависть

— Вы подлец, Семенов… Из подлецов подлец!..

Больше он ничего не сказал, круто повернулся и ушел в операционную. У него был такой вид, что Вячеслав Михайлович не на шутку струхнул, постоял несколько минут в растерянном оцепенении и потом молча, не взглянув даже на Дину, направился к себе в кабинет. Через полчаса был вывешен приказ, в котором объявлялся выговор Шустову В. А. за грубость и нетактичное поведение.

Горячность проявилась с обеих сторон, да и стороны-то едва ли предвидели возможные последствия. О стычке Шустова с Семеновым немедленно стало известно не только медперсоналу клиники, но и больным. У вывешенного приказа толпились люди, комментировали, обсуждали, высказывали свое мнение, строили догадки. В любом коллективе люди тоскуют по сенсациям. Сенсация нужна, как разрядка, чтобы встряхнуть застоявшееся однообразие работы. Собственно, столкновения главврача с заведующим отделением уже ждали. Некоторые еще раньше поговаривали, что Семенов с Шустовым не сработаются: одному из них непременно придется уйти, а вот кому именно — оставалось вопросом, на который нелегко было дать хотя бы мало-мальски уверенный ответ. Потому что уход из клиники ее основателя Шустова был бы, по мнению одних, равносилен закрытию клиники. А что же касается Вячеслава Михайловича, то не для того его назначали на должность главврача, чтобы через какие-то месяцы освобождать. Словом, сенсация быстро распространилась по клинике. К нам в лабораторию дошла в последнюю очередь, удивила и, конечно, взволновала меня. Я захотела собственными глазами увидеть приказ, а когда прочла, то тут же решила поговорить с Василием Алексеевичем. Зашла в отделение и стала невольным свидетелем нового инцидента. Больная Захваткина категорически отказывалась ехать в другую больницу и просила, слезно умоляла оставить ее здесь и чтобы обязательно лечил ее сам доктор Шустов. Дина уговаривала Захваткину, убеждала, что так для нее будет лучше, что в нашей клинике вылечить ее недуг невозможно, что для ее лечения нужна специальная аппаратура, которой наша клиника не располагает. Но больная не хотела слушать и требовала к себе Шустова. Дина, очевидно, чтобы не ставить Василия Алексеевича в неловкое положение, солгала больной, что Шустов почувствовал недомогание и уехал домой… Услыхав такое, находящиеся в палате больные — всего их было одиннадцать человек — зашумели:

— До инфаркта довели нашего Василия Алексеевича!

— Затравили!

Дина поняла, что промахнулась, попробовала успокоить палату, но сделать это было уже трудно. Тогда старшая сестра вынуждена была пойти на попятную: услыхав чьи-то голоса в коридоре, моментально сориентировалась и выбежала из палаты со словами:

— О! Кажется, голос Василия Алексеевича. Я сейчас его позову.

Я вышла вслед за ней. Шустов был в операционной. Дина сообщила ему, что Захваткина отказывается покинуть клинику. Он посмотрел на Дину, резко, с раздражением спросил:

— Распоряжение главврача вам ясно? Вот и действуйте. При чем здесь я?

— Захваткина требует вас, Василий Алексеевич, — с подчеркнутой официальностью сообщила Дина.

— Распоряжение о ее переводе отдал не я, а главврач. Пусть она его и требует, — ответил Шустов. Лицо его было бледным и усталым.

Дина пожала округлыми плечами, повела широкой мужской бровью. Взгляд ее говорил: "Я бы могла тебе ответить, но во мне достаточно выдержки и я не хочу дерзить тебе при посторонних". Она, кажется, не собиралась уходить и вопросительно посматривала на меня, словно я должна была вразумить потерявшего самообладание коллегу. Я сказала, посмотрев на Шустова с горячим участием:

— Тебе бы лучше самому пройти в палату и поговорить с Захваткиной. Не доводить до скандала. Больные не должны знать…

— Больные всегда все знают раньше нас с вами, — перебил он нетерпеливо и — к Дине: — Хорошо, скажите Захваткиной, что я приду. Через пять минут зайду. Но ехать ей все равно придется. Распоряжение главврача никто не отменял.

Дина кивнула мне в знак благодарности и вышла. Мы остались вдвоем, и я, не скрывая своего беспокойства, спросила тихо, назвав его по имени, как когда-то называла в институте:

— Что случилось… Василек?

Он посмотрел на меня грустными глазами, слабая доверчивая улыбка, как легкая тень, скользнула по его сухим губам. С подчеркнутым спокойствием, ровно, даже беспечно произнес:

— Ничего особенного. Просто сражение перешло в новую фазу… Андрей сегодня дежурит?

Этот неожиданный вопрос вначале мне показался неуместным, как наивная уловка перевести разговор, и я ответила рассеянно и не задумываясь, глядя на него все так же встревоженно:

— Не знаю, кажется, нет.

— Тогда приезжайте ко мне вечером. Попьем чайку, поболтаем. А сейчас… Ты, пожалуй, права — я зайду к Захваткиной. Но что я ей скажу? Правду? Нельзя…

— А в чем именно заключается правда, которую ты не можешь ей сказать? В том, что уже рак кожи?

— Да нет же. Почему ее переводят в другую больницу и не хотят, чтобы я ее лечил.

— Да, почему? Какая тут тайна? — напористо заговорила я, но он уклонился от ответа, отмахнулся уже на ходу:

— Потом поговорим. Вечером.

Научно-исследовательская лаборатория, в которой я работаю, занималась в основном проблемой вакуумтерапии. На основании многих, самых различных экспериментов мы пытались найти теоретическое обоснование метода вакуумтерапии и в этом направлении, как мне кажется, получили немало любопытных данных, которые позволят найти ключ к объяснению успешной практики метода Шустова.

Я была довольна своей работой. Заведующий лабораторией, мой непосредственный начальник, Петр Петрович Похлебкин, или Петр Высокий, как его у нас называли за высокий рост, — молодой и очень способный медик, склонный к научно-исследовательской работе, — боготворил Шустова, был настоящим ему помощником в творческих исканиях. Увлеченные работой, мы с Петром как-то не замечали, что вокруг Василия Алексеевича плетутся интриги. Сам же он не считал нужным посвящать нас в неприятности, которые частенько сваливались на него, хотя к нам в лабораторию он заходил довольно часто, интересовался, советовал, подсказывал. Мы поражались проницательности, остроте ума Шустова, его умению из, казалось бы, незначительных фактов и даже деталей делать неожиданные выводы, иногда граничащие с открытием. Как-то Петр Высокий сказал мне (это было после того, как Василий Алексеевич вылечил четвертого больного со злокачественным поражением кожи):

— Запомните, Ирина Дмитриевна, что в этом человеке сидит великий ученый, который еще скажет миру свое слово. И не в смысле восстановления волос. В конце концов это пустяк. Через сто лет все люди вообще не будут иметь никакой растительности. Он скажет в другом.