Валентина Мухина- Петринская - Океан и кораблик

— Ну почему у нас с Аннетой Георгиевной такой сын? Я без конца задаюсь этим вопросом.

— Но Сережа совсем неплохой. Он добрый.

— Добрый? Гм, не знаю… Он лентяй. Злокачественно ленив, Вечно валяется на кровати с книжкой. Преимущественно английская фантастика. Для этого его учили языкам!..

— Должно быть, большое удовольствие прочесть Рэя Бредбери в подлиннике.

— При таких способностях — бросить университет! Мог бы стать ученым… А он предпочел быть шофером такси. Мать — доктор наук, сын — шофер. Вся надежда была на армию. Думали, там перевоспитают. А он весь срок в военном оркестре отличался. Его с детства учили игре на рояле. Когда бросил университет, мы уговаривали его поступить в консерваторию. Отказался наотрез. Я, говорит, и без консерватории могу устроиться в любой оркестр. А серьезного музыканта из меня не получится, я же классическую музыку не перевариваю… Вот такие-то дела, Марфа. Говоря по совести, твой отец и не обрадовался бы такому выбору. Я замотала головой:

— Отец мой сам был рабочий. Да и я пока еще работаю на заводе слесарем. Нет, моему отцу не пришло бы в голову смотреть на Сережу свысока.

— Но, при его способностях, почему он не учится? Почему?!

— Мало ли какие могут быть причины! Может, он…

Я осеклась. Арсений Петрович нетерпеливо взглянул на меня.

— Сережа… он… Вы же его знаете лучше меня. Он может увлечься наукой. Но никогда — научной карьерой… Быть может, Аннета Георгиевна придает слишком большое значение положению в обществе? Простите. Если на Сережу наседать, он будет делать все наоборот. Даже может уйти из дома. Уехать куда-нибудь.

— Он тебе об этом говорил? — испугался Арсений Петрович.

— Что вы, нет. Это просто мое мнение. Мы ведь не встречаемся с ним. Если только случайно когда… Я пойду, Арсений Петрович?

Вечером я разбирала свои книги и вещи — собиралась в дорогу. Августина с заплаканными глазами в сотый раз принималась уговаривать меня не ехать «в такую даль». Ее выпуклые добрые голубые глаза всегда смотрели боязливо. Августина боялась жизни. Она всего боялась.

— Не бойся, ты же в центре Москвы живешь, — успокаивала я ее. — Буду присылать тебе письма, деньги, посылки. Рыбки!.. Ты же любишь рыбу. Икры пришлю…

Августина отмахнулась:

— Что — икра. Ты там пропадешь. Камчатка. Край земли… Эх, ведь предлагали тебе работу в Долгопрудном. Ну почему не согласилась?

Августина пригорюнилась. Она меня любит. Я тоже ее люблю. Следовало бы звать ее мамой. Но так уж получилось, что я с детства привыкла называть ее, как и все, — по имени. Совсем маленькая звала ее тетей Авой. А ведь она меня вскормила, как мать, материнским молоком своим…

Мое рождение стоило жизни моей родной матери. Растерявшийся от горя молодой отец остался один с новорожденной девочкой. Когда он после похорон приехал за мной, ему посоветовали оставить меня еще на несколько дней, так как одна женщина, у которой погиб при родах ребенок, меня кормит.

Когда эту женщину, Августину Капитоновну Егорову, выписывали из больницы, оказалось, что ей некуда идти… Мерзавец муж привел к себе новую жену. Главврач посоветовал моему отцу взять Егорову к себе.

«Она будет кормить девочку, нянчить ее, вести хозяйство. Что вы будете делать один с ребенком?»

Так Августина пришла к нам.

Мы очень дружно жили втроем.

Отец мой много лет тосковал по моей матери. А когда через несколько лет острота горя прошла, он женился на Августине. Августина была его ровесницей, недурна лицом, статная, стройная, и во всем облике ее было какое-то сияние доброты. Отец полюбил ее.

По-моему, они жили хорошо, счастливо. Только брак их был не долог. Мне было пятнадцать лет, когда отец умер от рака легких…

Я очень любила отца. Он был замечательным человеком. Его веселые серо-синие газа смотрели всегда радостно и спокойно. Когда я была еще девочкой, он часто водил меня к себе на завод.

Отец гордился своим заводом, ведь на нем создавались умные приборы — сложнейшая аппаратура, которой только начинали тогда оснащать научно-исследовательские институты, лаборатории, обсерватории. С тех пор как отец пришел на завод после демобилизации, завод рос и рос — последние корпуса возникли в чистом поле. С трех сторон — хвойные да березовые леса, с одной стороны — новые кварталы Москвы, кольцевая автомобильная дорога. Мы с отцом бродили там до упаду.

Последние месяцы жизни отца, несмотря на его страдания, мы много беседовали.

Он рассказал мне, что всю жизнь хотел побывать на океане, попутешествовать, и вот не довелось.

— Не торопись выходить замуж, дочка, — говорил он. — Учись, работай. Путешествуй. Мечтай о чем-нибудь ярком и прекрасном. Добивайся, чтоб мечта сбылась. А замуж… когда узнаешь жизнь, окончишь институт… И то лишь, если придет настоящая любовь. Если она будет взаимной.

— А как узнать, что она настоящая?

— Любовь ни с чем не спутаешь, Марфенька.

— А если… если вдруг настоящая любовь придет рано?

— Все равно не торопись: настоящее чувство — оно не пройдет скоро. Раньше как в двадцать пять — двадцать шесть лет не выходи замуж. Пусть ждет. И ты его жди. Надо разобраться в жизни. Повидать мир. Приобрести побольше знаний. Я вот… даже дядю родного никогда не видел. Родной брат моего отца! Сколько бы он мог мне порассказать. Так и не встретились.

Отец очень сожалел, что так и не побывал на Камчатке и не увидел своего дядю. С этим дядей он изредка переписывался.

Дядя этот — врач-терапевт, носит нашу же фамилию: Петров Михаил Михайлович. Он был уже стар, ровесник века, но еще работал и, видимо, был крепок.

Когда папа умер, я написала Михаилу Михайловичу. Он очень сожалел, что так никогда и не увидел своего племянника. И прислал мне денег — пятьсот рублей. Я их положила на сберегательную книжку (для Августины я их сберегала), а дяде написала, чтоб больше не присылал, так как я поступаю на завод, где всю жизнь проработал отец, учеником слесаря и скоро буду получать хорошую зарплату. Я действительно поступила работать и стала неплохим слесарем (сейчас у меня четвертый разряд).

На заводе меня приняли очень хорошо. (Многие знали меня с детства.) И мне сразу же понравилось работать. Сначала меня поставили в сеточно-электронный цех. Помню: зима, за окнами колючий снег, а в цехе тепло и уютно, мерно гудят автоматы, навивающие сетки. Когда войдешь в ритм, работать легко и приятно. Щелчок слева — ограждение движущейся части станка откидывается — машина подготовила очередное сеточное полотно. Остановилась. Снимаешь готовую полосу и опять включаешь автомат…

Потом я перешла в бригаду слесарей, стала наладчицей, как мой отец. «Непоседа», — отзывался обо мне мастер. Все уговаривал меня учиться в энергетическом техникуме при заводе, но я поступила на метеорологический. Техника меня не захватила, хотя я и работала добросовестно.