Евгений СТЕПАНОВ - Застой. Перестройка. Отстой

Зверь оказался философом. А кто бы мог подумать?

Белый (он же будущий начальник киносети) совсем заговорился. Сначала всем нам поведал, что он родом из Жордевки, потом вспомнил, что из Слесаревки. В дальнейшем заключил, что он из Никифоровки. И вот последняя информация. Из его же уст:

– Я родился и живу в областном центре, в Кубиково. Но вообще-то на карте генеральной – это Дмитриевка.

Стало ясно, что парень здесь находится неслучайно.

Наконец-то пришли Наташа и Эмма Ивановна. Они меня в наших пенатах довольно долго искали. Какой-то санитар (болван) сказал им, что я (откуда он меня знал?) не в десятом, а в третьем отделении. Потом все-таки заглянул к нам – полюбопытствовал. И нашел меня как раз в десятом. Спасибо ему!

Говорили мы ровно час. Столько, сколько нам разрешили. Родные сообщили радостные вести, что в «районке» напечатали мою большую статью под псевдонимом о Среднеспасском школьном литературном кружке и маленькую заметочку – где я (скажите, какой мэтр!) представил молодую поэтессу Марину Дюшину.

Поел яблок, винограда. Отвел душу. Еще они принесли голубцов, варенья, воблы. Это я оставил в общем холодильнике про запас.

Дома про меня никто не спрашивал, кроме, как ни странно, Николавны, вдовы наташиного дедушки. Теща сообщила родственникам, что я в терапевтическом отделении. На обследовании. Такую мы, говоря шпионским языком, придумали легенду. Во время встречи в основном говорил я. Рассказывал о нашем житье-бытье. Они слушали и сочувствовали. По-моему, они стали сомневаться в моем душевном здоровье. Смотрели на меня как-то подозрительно.

Когда они ушли – курил на лестничной клетке (спасибо Зверю – разрешил). Выкурил пол-сигареты. Было приятно. Но сердчишко сразу заныло. Чуть-чуть.

Странная вещь: все наши призывники считали друг друга у/о – достойными психушки.

Писал, писал свой бесконечный дневник. Все наверняка думали, что я окончательно свихнулся. Либо свихнулся оттого, что пишу, либо пишу оттого, что свихнулся. Кажется, так Ирвинг Стоун писал о Ван Гоге.

Конечно, я должен был производить странное впечатление. Судите сами – бородатый, усатый выпускник ВУЗа сидел за фикусом в «дурдоме» и что-то день и ночь писал…

Земляк Ваня констатировал – чему он научился во вспомогательной школе:

– Читать, писать и даже считать немножко.

Немало. Я и в нормальной школе научился только тому же.

Санитар мыл наш узенький коридор, нас с Владиком выгнал в общее пространство.

Постепенно я становился, как все. Ел то, что ели все, отдыхал, как все. Лицо у меня, наверное, тоже изменялось…

Играл вместе с остальными призывниками в карты, в дурака. Один длинный парень все время ходил взад-вперед, как маятник. Наверное, на воле он занимался спортивной ходьбой. Один из наших предложил ему сигарету и твердо потребовал:

– Хватит тебе накручивать километры! Покури лучше!

Тот замахал руками. Мол, отстань от меня… Дай мне делать то, что я люблю. А именно – ходить.

Кажется, «Маятник» (именно так его называли мои товарищи) был глухонемым.

Другой абориген тоже все время ходил. Но при этом что-то всегда говорил. Например:

– Я часовой государства, я стою возле знамени.

Или просто бубнил себе что-то под нос. Как и я иногда – на воле.

Над ним все наши смеялись.

Если бы они узнали, что и я так иногда бормотал себе что-то под нос – они бы, наверное, удивились.

В карты играть надоело. Ходил. Потом слушал рассказы одного из наших про «1000 мелочей» (так в больнице называли холл).

В холле, точно в английском Гайд-парке, разрешалась делать почти все.

Вчера один снял штаты и запросто помочился в ведро.

Приехали новые медсестры и сообщили, что выходные у нас пропали даром. Врачи, которые должны были нас обследовать, по выходным в «дурдоме» не работают.

Меня это почему-то даже не расстроило – на быструю выписку я к тому времени надеяться уже перестал.

Борис делился своими познаниями про фонограф, Большую Советскую Энциклопедию, зоофилию, про что-то еще. Болтал обо всем, но чересчур быстро.

Одна-две фразы – и он уходил (в прямом и переносном смысле) в сторону.

Можно было ему и не отвечать. Фактически он говорил с самим собой. Я (или кто-то другой) служили просто фоном для его высказываний.

Опять началась «дискотека». На этот раз в нашем (за фикусом) углу. Мне почему-то стало в больнице совсем не страшно. Все происходило как обычно. Володя играл, другие хлопцы слушали, Юрка танцевал. Интересно, что охотнее всего Юрка танцевал под песню «Барабан». Если мне повезет и я когда-нибудь встречу поэта Вознесенского, скажу ему, какой бескрайней любовью он пользовался в нашем отделении.

Обычно Юрка плясал следующим образом. Встав посередине коридора, он ритмически под музыку качался взад-вперед. Все. А сегодня он даже по-цыгански потряс плечами, чем привел в неописуемый восторг благодарную публику.

Один из призывников (какой-то паршивец) решил подставить под зад Юрке стул, пока наш маэстро отплясывал. Юрка заметил и нервно оттолкнул стул.

Я запретил нашему издеваться над танцором диско…

Меня слушались в больнице.

Володя не только хорошо играл на баяне, но и пел неплохо.

Борис сообщил, что построит в одной из школ области бассейн и запустит туда дельфинов.

– На радость детям! – так он выразился.

Появился и другой любитель потанцевать. Тоже из местных. Он так лихо сегодня отплясывал «цыганочку», так лупил голыми пятками и ладонями по бетонному полу, что соседям снизу, наверное, известка сыпалась на головы. Может быть, они даже думали, что у нас тут кого-то методично избивают.

Узнал, что Володя с пятьдесят восьмого года, то есть ему двадцать восемь лет. Я бы на вид дал ему лет пятьдесят.

После танцев все разошлись на спец. ужин. Это когда каждый ел то, что ему принесли родные.

Я не пошел. Был сыт. Баян остался лежать рядом с моим креслом.

Подошел какой-то неизвестный мне безумец. Глаза – буйного больного. Он взял баян, я не смел ему перечить.

– Лишь бы не сломал, – только и подумал. А парень заиграл так, как, наверное, не смогли бы и в консерватории. Шустро бегал ловкими пальцами по клавиатуре, как, может быть, папанинцы – по льдинам.

Но играл он почему-то исключительно одну мелодию.

К музыканту подбежал неугомонный Панов и попенял ему, чтобы он не мешал мне работать.

Я заверил Борю, что музыка мне никогда в жизни не мешала.

Все психи привыкли к тому, что я постоянно что-то писал. И никто не спрашивал (впервые в моей жизни!) – зачем я это делал. Надо – значит надо.

Вообще, коллектив у нас в больнице подобрался исключительно творческий. Все в принципе были заняты своим делом. Юрка танцевал, я писал, Володя играл на баяне… Эх, нас бы вовремя на большую эстраду – мы бы покорили полмира.