Магда Сабо - Избранное. Фреска. Лань. Улица Каталин. Романы.

Где-то поблизости цветет розмарин; его не видно, только аромат разносится вокруг. По дорожке прошла старуха, взглянула на меня, — она, наверное, близорука, потому что взгляд ее лишь скользнул по мне, не выразив никакого удивления, что я сижу здесь на земле. Взять бы и побежать за ней с веткой розмарина; там, у того букета канн, я бы еще ее догнала. «Вот розмарин, это для памятливости; возьмите, дружок, и помните. А это анютины глазки: это чтоб думать». [26] Слова безумной Офелии из трагедии Шекспира «Гамлет». Перевод Б. Пастернака. Еще решила бы, что ненормальная. Да и бежать я бы не смогла, щиколотка все еще вспухшая. Можно было бы запеть, она бы услышала. «А по чем я отличу вашего дружка? Шлык паломника на нем, странника клюка». [27] Из песни безумной Офелии. (Там же.) Она бы тоже спросила, что это за песня, как Хелла. Горло у меня что-то побаливает, я даже вскрикнула — негромко вскрикнула, не сильнее, чем нужно для микрофона, потому что мне почудилось, я потеряла голос и совсем не могу говорить. Нет, голос чист. Видно, воображение разыгралось.

Я слепила из земли калач, очень славный; тут, возле меня, земля еще сыровата после утренней поливки. В самом деле красивый калач, плетеный — руки у меня ловкие. Если завтра кто-нибудь придет сюда и увидит его — то-то будет удивление; конечно, если до тех пор дождь его не смоет. Я всегда мечтала заняться каким-нибудь ремеслом, как Карасиха или Амбруш. После четвертого класса гимназии я решила, что поступлю куда-нибудь учеником, выучусь и стану самостоятельным ремесленником, открою свою мастерскую, можно будет бросить репетиторство. Когда я изложила свой план матушке, та расплакалась. Меня ожидало место и в университете: прадед все свои деньги тратил на народное образование. Матушка свято верила: для того, кто живет своим трудом, не придумать более спокойной и более уважаемой должности, чем должность учителя. Что было бы, если б я стала учительницей и учила бы детей всему, что знаю сама? «Диплом», — благоговейно произнесла матушка, а отец тихо покивал в знак согласия; я взглянула на стену, где под фамильным гербом Энчи в рамке висел диплом отца, и, кипя от злости, снова принялась за уроки, выяснять, что там несет крылатая Фама слуху Уарба и о чем Анна [28] Персонажи из «Энеиды» Вергилия. умоляет тетю.

Будто мне больше не над чем было ломать голову. Наш дурак-учитель еще и заставлял нас рисовать эту самую Фаму: в своем дремучем убожестве он был уверен, что дети столь же тупы, как он, и неспособны представить то, что читают в книге. На его уроках все приходилось изображать на бумаге, — лишь после этого он убеждался, что мы поняли материал.

Я нарисовала на листе невероятно гнусного монстра со множеством глаз, ртов, ушей, покрытого перьями и с угрюмым видом сидящего на какой-то башне; чудище получилось настолько отвратительным, что я сначала веселилась, а потом мне самой стало от него тошно, и я даже не посмела оставлять рисунок на столе, спрятала в папку, подальше с глаз. Interea magnas. Interea Fama… Interea Lybiae magnas it Fama per urbes. [29] Строка из IV книги «Энеиды» Вергилия. «Тотчас молва понеслась меж ливийцев из города в город». Перевод С. Ошерова. Видишь, я еще помню — а ведь когда мы это учили! Во всяком случае, уже после того, как Ангела уехала из города — и все же я сразу вспомнила о ней на том уроке; я думала о ней и злилась на себя: мне хотелось прочно, навсегда ее забыть. Насколько иные у тебя воспоминания: ты родился в столице, в большом городе, здесь знакомые или даже незнакомые не станут стучать в окно с вестью, только что услышанной на базаре.

В окно кабинета к нам постучала совершенно чужая женщина; когда я подошла, она поздоровалась со мной, сказала: «Судья уезжает!» — и пошла дальше по Дамбе. Я подождала у окна: постучит ли она к Амбрушу — но она прошла мимо мастерской. Зато попавшегося навстречу резальщика остановила и сказала ему то же, что мне: дядя Доми уезжает из города.

Отца эта весть взбудоражила, и мне стало еще обидней. Отец был единственным, кто до конца понимал, что происходит; я, например, никак не могла себе уяснить, почему ни в чем не виноватый человек должен отказаться от своей должности только по той причине, что сына его разыскивает полиция. «Не поймешь ты, — печально тряс головой отец, — этого ты не поймешь». И я действительно не понимала. То, что они уезжают, и уезжают в Будапешт, было в моих глазах вполне естественным; все беспокойные люди, все, кто не был связан с городом, кто не родился здесь, всякие «пришлые» рано или поздно перебирались туда. Семья дяди Доми тоже была «пришлой», у нее здесь не было корней. Ясное дело, они должны уехать, здесь им нельзя оставаться, на них будут показывать пальцем, как на Йошку-дурачка, который вечно околачивался около шлагбаума со своей пьяной матерью и попрошайничал у приезжих. Ангела не может больше ходить к нам в школу, это тоже естественно и понятно, — но почему дядя Доми не может быть судьей где-нибудь в другом месте, это я не в силах была постичь.

Отец после ужина принялся рассуждать, чем, интересно, дядя Доми займется в Будапеште; пожалуй, откроет юридическую контору и будет зарабатывать не меньше, чем судья. Я учила латынь, прислушиваясь к словам отца, и скептически хмыкала про себя. Дядя Доми — адвокат? Где ему! Он же не сможет бегать, ловить клиентов, хитрить — для него это унизительно. И вдруг я подняла голову, посмотрела на отца: он размешивал свое лекарство, подняв стакан к лампе, чтобы видно было, разошлись ли капли в воде. У меня возникло странное чувство, что отец и дядя Доми в чем-то похожи друг на друга. Глупая мысль — ведь они во всем противоположны: отец — белокур, дядя Доми — черен и смугл, отец болен, дядя Доми — здоров, отец не приспособлен к жизни, а дядя Доми ловок и умеет жить — и все-таки что-то было. Оба не годятся в адвокаты, но почему — я тогда не смогла бы объяснить. Теперь, конечно, смогла бы.

Я отложила учебник и взяла тетрадь, где мы записывали уроки музыки — посмотреть, сколько должна нам Ангела. Восемь уроков, двадцать четыре пенге. Я взглянула на часы: половина восьмого; довольно поздно, но не настолько, чтобы неудобно было идти на Мощеную улицу. У Ангелы ужинают не раньше восьми, это только у нас день кончается так рано, чтобы отец мог вовремя лечь спать. Я сняла фартук, причесала волосы и сказала, что сбегаю за деньгами: вдруг они завтра уедут… Отец никогда раньше не говорил со мной так, как в тот вечер.

Я плакала в кабинете, когда пошла спать; не потому, что отец меня отругал — хотя он в жизни еще не ругал меня, — а от досады: что за глупость — отказываться от двадцати четырех пенге, которые позарез нам нужны: заплатить врачу, выкупить лекарства. Попробуй разберись этом; в конце концов, они ведь не разорились, не стали нищими. Неудобно, видите ли! Некрасиво! А быть больным — удобно? Ничего не зарабатывать — красиво? Целый день учить чужих детей музыке — тоже красиво? А ребенок чтобы варил, и стирал, и пол мыл. Это им красиво. Некрасиво лишь требовать заработанные деньги. Я сидела на подоконнике, ревела от злости и скрипела щеколдой. На матушку я тоже была сердита: почему она ничего не сказала, почему хоть у нее не хватило ума поддержать меня? Я ломала голову, как возместить потерю, где добыть двадцать четыре пенге. Сняв с полки историю права, я легла с ней в постель, закапала ее слезами, потом шпилькой выколола глаза судьям — всем, каких только нашла, — и лишь после этого уснула.