Тургрим Эгген - Декоратор. Книга вещности.

— А как он сделан? — спрашивает Катрине.

Я заранее сочинил легенду и подыскал имя, но сейчас всё это звучит не как профессиональное объяснение, а как наспех склёпанная отговорка:

— Хокон Дал! Катрине, ты должна помнить. Хокон Дал!

— Что-то не...

— Я уверен, что ты с ним однажды встречалась. Он скульптор. Делает весьма занятные вещи, работает исключительно с обнажённой натурой. Несколько месяцев назад мы разговорились с ним об отливках, которые он сделал. Слепках.

— С кого?

— Не знаю. Модель, я думаю. Профессиональная модель. Он советовался со мной, как этими слепками распорядиться. И я вдруг вспомнил этот разговор, когда Карл-Йорген...

— Эта модель страдает ожирением, — говорит Катрине.

— Трагедия нашего времени, — говорит Йэвер, — в том, что половина мужчин на земном шаре живёт в тоске по пышным женским формам. Они теперь запретный плод. Это самое порнушное в этом камине. Напомни мне, что ты должен уговорить Дала поделиться со мной номерочком этой модели. Не могу упустить шанс познакомиться с такой сдобной помпушечкой-подушечкой.

— Сигбьёрн, тебе нехорошо?

Только после этих слов Катрине я внезапно понимаю, что очень плох. На лбу холодная испарина. Её взгляд пытлив и проницателен, но не может же она понять... впрочем, это роли не играет, потому что перед глазами всё расплывается и приходится уцепиться за камин. Это нижняя сторона женской груди. Сильвиевой. Я едва не отдёргиваю руку, почувствовав тепло, тепло тела, но утверждаюсь в мысли, что это, естественно, жар горящих берёзовых поленьев.

— Похоже, мне не следует пить шампанское, — шепчу я.

Неужели настолько нагревается?

— Может, пройдёмся перед рестораном? — предлагает Катрине.

— Здесь страшно накурено, да? — спрашиваю я.

— Ой, извини, — Йэвер выбрасывает свою сигариллу в камин.

И я чувствую, что камин не только горяч, но и подвижен. Я различаю удары сердца. Ритмичный, сильный пульс. Я опускаю руку пониже, чтобы проверить, прекратится ли сердцебиение. Оно усиливается. Милостивый Боже.

Я проверяю второй рукой, она нащупывает другую часть, спокойный изгиб бедра. Я чувствую пульс и здесь. Тёплые мерные толчки. Мне кажется, я унюхал запах копчёного мяса.

— Сигбьёрн не в силах оторваться от своего детища, — говорит Йэвер.

— Пойдём? — спрашивает Катрине.

— Если хочешь знать моё мнение, — гогочет Йэвер, — это знак — тебе надо больше есть.

Катрине встречает остроту смехом. Бог знает как я отлепляюсь от камина.

Убираю руки. Пульс пропадает. Бредя к выходу на дрожащих, подгибающихся ногах я пытаюсь вызвать пульсацию в пальцах. Это могла быть только она. Я был плох, не в себе, и оттого принял толчки струящейся по моим жилам крови за удары, доносящиеся из бетона, как если б там находился кто-то живой. И на миг я поддался панике, убоявшись, что остальные тоже положат руку на моё творение и почувствуют то же, что и я. Хотя это невозможно.

Но пальцы безжизненны. Ничто в них не пульсирует и не дёргает. Ни когда я со всей силы сжимаю перила на выходе из дома. Ни когда я отчаянно вцепляюсь в ручку задней дверцы такси, везущего нас в город. Ни когда я так сжимаю стакан с аперитивом, что белеют костяшки пальцев, а Карл-Йорген провозглашает «Скол!», и какой-то его прихвостень лезет взглядом Катрине в сине-зелёное декольте. Ничего. Как будто пальцы умерли.

А когда приносят закуску — прихваченную на гриле голубиную грудку с кровью, нарезанную на тонюсенькие ломтики и залитую багряным соусом с чёрными сгустками смородины, я вижу визжащую пилу с полотном с алмазной крошкой и холодную бледную руку. Я едва успеваю нагнуться к ведёрку, где охлаждается шампанское, и меня рвёт, разбрызгивая месиво из горького питья и горького страха. Кто-то фыркает: «Фу!» Всё, с мясом я завязал.

— А что у тебя произошло с Эйнаром Сюлте? — спрашивает Кристиан.

— Что ты имеешь в виду? — откликаюсь я. Копаться в этой истории ему никто права не давал.

— До меня дошли слухи.

— Ничего не произошло. Мы не сошлись в цене.

— Я не знала, что ты вёл переговоры с Сюлте, — встревает Катрине. — Когда это было?

— Пока ты утруждалась в Гонконге, — отвечаю я и посылаю ей взгляд, который ясно говорит, что если она будет наседать на меня с Сюлте, ей придётся поведать про Гонконг. Упреждающий удар точно попадает в цель.

— А ты часом не встречал фру Сюлте? — спрашивает Кристиан. — Туве?

— Нет, но мне доводилось о ней слышать, — отвечаю я с ухмылкой.

Кристиан расплывается в улыбке.

Я не притронулся к тарелке, уже второй. Катрине хлопотала полдня, особенно ей удалась сервировка. Цвет и фактура яств сочетаются как нельзя более элегантно. На закуску нам был подан салат из тушеного осота с бешено жареными тараканами в обрамлении, согласно модных тенденций, винегрета из утренней мочи, соплей и окислившихся батареек. На горячее, которое красуется сейчас передо мной, нам предложен приготовленный на гриле задавленный на дороге барсук в машинном масле, гарнированный ломтиками застывшего лярда и пюре из хвостатых троллей по сезону.

Запивать это можно на выбор позапрошлогодним рождественским пивом, выдохшимся и ароматизированным завалявшимися сигаретными окурками, или кефиром 1969 года изготовления. Таня не пьёт, отговариваясь своей беременностью. А говорит ещё меньше, чем обычно.

Хотя аппетит не наладился, но с тем, чтобы вести себя нормально и адекватно, проблем у меня нет. Сейчас, когда мы сидим в столовой, мне едва слышно музыку сверху. Уитни Хьюстон, раз за разом. Уже несколько суток подряд.

Обед движется по стандартной схеме. Кристиан хвалится своими успехами на издательском поприще, я рассказываю о своих в моей области, как уж там её назвать. Дела, правда, идут в гору. Несколько знакомых Йэвера звонили закинуть удочки насчёт заказов. С одним мы перешли к конкретике: я буду делать парикмахерский салон на Хегдехаугсвейен, там клиенток, пока они отсиживают положенный срок с краской или химией на голове, решили ублажать кабельным телевидением и поставить на каждое место по монитору. Полагаю, мне удастся решить задачу практично и элегантно.

Даже Катрине довольна мной. А на этой неделе нам вообще есть что праздновать. Кроме того, что мой счёт отяготили йэверовские деньги, мне были вручены хрустальная ваза — страшная как смертный грех — и чек на тридцать тысяч крон за первое место в ежегодном конкурсе дизайнеров, проводимом Креативным Союзом. Я впервые завоевал нечто подобное.

— За лопаточку? — переспрашивает, выслушав панегирик Катрине моему триумфу, Кристиан таким тоном, будто ему видится в этом нечто истерически смешное.

— Да, лопаточку для жарки, — отвечаю я. — Предмет, без которого не обходится никто, в том числе, полагаю, и ты.