Сара Уотерс - Бархатные коготки

Он молча уставился на меня, но я ущипнула его за руку, и он выкрикнул:

— Двадцать девять лет! — Решив, что это недостаточно громко, я повторила вопрос, и Ральф завопил снова: — Двадцать девять! — Выглядело это как обмен репликами в театральном представлении.

— Двадцать девять лет, — повторила я для слушателей. — А если бы, мистер Баннер, я была состоятельной леди? Жила бы в Хэмпстеде или… или в Сент-Джонс-Вуде; жила бы в комфорте на доходы от акций Брайанта и Мэя? Какова средняя продолжительность жизни подобных дам?

— Пятьдесят пять лет, — не задержался с ответом Ральф. — Пятьдесят пять! Почти в два раза больше. — Он припомнил свою речь и при моей немой поддержке продолжил ее чуть ли не таким же сильным, как мой, голосом: — На каждого, кто умирает в фешенебельных городских кварталах, приходится четверо умерших в Ист-Энде. И многие из них умрут от болезней, которые их состоятельные соседи с легкостью вылечивают или предотвращают. Или их убьют в мастерских машины. Или они просто умрут от голода. В самом деле: этой же ночью один или два лондонских жителя погибнут от истощения… А ведь за предыдущие два столетия — любой экономист вам это подтвердит — богатства Великобритании выросли в двадцать раз! А ведь Лондон — богатейший на земле город!

Я выждала, пока смолкли выкрики, и перехватила речь Ральфа. Заговорила я негромко, так чтобы слушателям пришлось вытянуть шеи и сосредоточиться.

— Почему это так? — спросила я. — Потому что рабочий люд привык мотать деньги? Может, вместо мяса и хлеба для детей мы покупаем себе джин с портером, табак, билеты в мюзик-холл, может — играем на скачках? Так пишут, так говорят богачи. Что же, они правы? В устах богачей, рассуждающих о бедняках, правда — понятие относительное. Подумайте: если мы вторгнемся в дом богача, он назовет нас грабителями и отправит в тюрьму. Если ступим на территорию его поместья — назовет нарушителями владения и затравит собаками! Если возьмем толику его золота — будем воры, если потребуем денег за его возвращение — будем прохвосты.

Но что есть богатство, как не кража, только под другим названием? Богач крадет у конкурентов, крадет землю и обносит стеной, он крадет наше здоровье, нашу свободу, присваивает плоды нашего труда и вынуждает нас выкупать их у него обратно! Как он это называет: грабежом, рабовладением, мошенничеством? Нет, у него это именуется предпринимательством, деловой хваткой, капитализмом. Такова якобы природа вещей.

Но какая же это природа вещей, чтобы дети умирали, потому что не получают молока? Чтобы женщины в тесных и душных мастерских до поздней ночи шили вам юбки и пиджаки? Чтобы мужчины и мальчишки гибли и калечились, добывая уголь для ваших очагов? Чтобы пекари давились дымом, выпекая вам хлеб?

Голос мой все время креп; я уже орала.

— Такова, по-вашему, природа вещей? Такова, по-вашему, справедливость?

— Нет! — взревела сотня голосов. — Нет! Нет!

— Вот и социалисты считают так же! — вскричал Ральф. Смяв листки, он потрясал ими в воздухе. — Нам надоело смотреть, как богатство и собственность текут в карманы состоятельных бездельников! Мы не желаем довольствоваться крохами, которые нам время от времени швыряют богачи. Мы хотим перемен в обществе! Мы хотим, чтобы деньги работали, а не приносили проценты! Мы хотим, чтобы у работающих матерей дети были благополучны, чтобы работные дома сровняли с землей, потому что в них нет больше нужды!

Грянули приветственные клики, Ральф вскинул руки.

— Вот вы кричите, — сказал он, — но кричать легко, особенно когда на дворе хорошая погода. Однако кричать мало. Нужно действовать. Те, кто работает — будь то мужчины или женщины, — вступайте в профсоюзы! Те, у кого есть право голоса, — используйте его! Используйте, чтобы провести в парламент своих людей. И боритесь за то, чтобы ваши женщины — сестры, дочери и жены — тоже получили право голоса и могли вас поддержать!

— А когда сегодня придете домой, — продолжила я, снова выступив вперед, — задайте себе вопрос мистера Баннера: почему социализм? И ответ будет тот же, что и у нас. Потому, скажете вы, что народ Британии, трудясь под властью помещиков и капиталистов, все больше нищал, чах и изнывал от бедствий и страха. Потому что ни благотворительность, ни мелкие реформы не улучшат положения беднейших классов. Ну скорректируете вы налоги, смените одно капиталистическое правительство на другое, даже упраздните палату лордов — и что? Нам нужно иное: отдать землю и промышленные предприятия в руки трудящихся. Потому что социализм — единственная форма справедливого устройства общества; общества, в котором все добро поделено не между бездельниками, а между работниками — то есть вами; людьми, трудами которых создается благосостояние богатых, в то время как вы сами болеете и голодаете!

На мгновение воцарилась тишина, потом раздался гром аплодисментов. Я взглянула на Ральфа: щеки его раскраснелись, на ресницах сверкала влага; схватив его руку, я вздернула ее в воздух. Пока стихали ликующие крики, я наблюдала за Флоренс, которая присоединилась к Энни и Сирилу; глядя на меня, она прижимала пальцы к губам.

Сзади подошел ведущий, чтобы пожать нам руки, потом мы спустились с трибуны и оказались в кругу улыбок, поздравлений, новых аплодисментов.

— Вот так триумф! — Энни выступила вперед, чтобы поздравить нас первой. — Ральф, ты был великолепен!

Ральф зарделся.

— Это все Нэнси, — скромно отозвался он.

Энни ухмыльнулась и обратилась ко мне.

— Браво! Вот так представление! Будь у меня цветок, я бы тебе его кинула!

Она не смогла ничего добавить, потому что из-за ее спины вышла пожилая дама и шагнула ко мне. Это была миссис Мейси из Женского кооперативного союза.

— Дорогая, — начала она, — я должна вас поздравить! Речь блестящая, поистине блестящая! Мне сказали, вы прежде выступали на сцене?..

— Выступала, — подтвердила я.

— Имея в наших рядах такие таланты, мы не можем допустить, чтобы они пропадали зря. Обещайте, что выступите с еще одной речью. Убедительный оратор может сделать чудеса с колеблющейся толпой.

— Я бы рада. Но, знаете, нужно, чтобы кто-нибудь написал текст…

— Конечно! Конечно! — Она хлопнула в ладоши и подняла взгляд. — Предвижу митинги, дебаты, даже — кто знает? — поездку с лекциями!

Не на шутку испугавшись, я воззрилась на нее, но тут кто-то потянулся к моему рукаву, я обернулась и увидела сестру Эммы Раймонд, миссис Костелло, очень взволнованную.

— До чего же замечательная речь! — робко проговорила она. — Я чуть не прослезилась.

В самом деле, ее красивое лицо было бледно, большие голубые глаза горели огнем. Мне опять пришла та же мысль: какая жалость, что она не розовая… Но тут же вспомнились слова Энни: она потеряла мужа, очень доброго человека, и ищет другого.